Древнейший народ Японии (Судьбы племени айнов)
Шрифт:
— Зачем?
— Ну, знаете ли, все-таки туземцы…
Поодаль от каруселей и киосков с мороженым, в конце парка я действительно нашел большую тростниковую хижину, а рядом с ней массивную бревенчатую клетку. В таких клетках айны прежде держали пойманных для жертвоприношений богам медведей. Но в этой клетке стояло маленькое, довольно облезлое чучело. В хижине меня встретили бородатый старик-айн и средних лет женщина, оказавшаяся его дочерью, оба в национальных айнских халатах из лубяной ткани, украшенной цветными аппликациями. Приняв меня сперва за американского туриста, они стали предлагать мне — конечно, за определенную плату — прослушать айнскую песню, или сфотографировать их на фоне хижины, или сняться самому в айнских одеждах. Но, узнав, что я изучаю айнов и знаю их обычаи, старик вскоре стал говорить со мной откровенно и серьезно.
— Сами-то вы откуда, Исикава-сан? — спрашиваю я старика.
— Э, я издалека, с озера Акан. Там у меня сын в деревне.
— Чем он занимается? Рыбачит, наверное? Или охотится?
— Да нет, куда там. В Акане теперь рыбы почти нет, к тому же озеро объявили заповедным. Проходную рыбу крупные промышленники вылавливают у устья. Об охоте и говорить нечего— сейчас это спорт для богатых. Говорят, на всем Хоккайдо всего-то три тысячи медведей осталось. Здесь, в Ноборибецу, как подниметесь к верхней станции канатки, увидите загон — это питомник. Там держат сейчас десятка два медведей. Было больше, но недавно пятнадцать штук удрали. Вот была потеха! Правда, почти все сразу в горы ушли, но двух застрелили.
— Ну и как, наверное, устроили праздник? Ведь раньше-то всякий раз добыча медведя отмечалась праздником.
— Вот, помню, был я мальчишкой, нередко в поселке медведя убивали. Это настоящие праздники были! Варили брагу, песни пели, танцевали по нескольку дней. А сейчас какое веселье? По обряду череп медведя надо сохранить, да так, чтоб на носу кожа оставалась. Мясо ели, из шкур постели шили. А сейчас все продают. Деньги-то нужнее. Ну, а безносую шкуру никто и за полцены не купит. Торао из Сираои, помню, как-то за один год трех медведей уложил — всех и продал. Ну, ему-то есть когда охотиться, в семье рабочих рук хватает. А мой сын круглый год к земле привязан, спину некогда разогнуть, и у большинства так. Мы выращиваем капусту и картошку, но урожаи плохие. Не умеем мы, айны, работать на земле, не привыкли, не то что японцы. Конечно, можно и научиться, но у нас земля плохая. Лучшую землю ведь отдали японцам-колонистам, когда они переселялись, сюда лет пятьдесят назад. Вот и приходится подрабатывать, себя приезжим за деньги показывать.
— А почему вы приехали именно сюда?
— Да у нас на Акане этим промыслом занято много народу, лучшие певцы и плясуньи, не то что я с дочерью. Вот и подались туда, где других нет. Я-то ведь не так уж много умею. Стыдно, конечно, но вам признаюсь: расскажу посетителям одну-две легенды, а больше не помню, ну, и выдумываю, что на ум придет, плету всякие небылицы. Каяно из Нибутани — вот вы будете в Нибутани, обязательно с ним поговорите, — он, хоть и молодой парень, меня за это укорял: говорит, все обычаи правильно нужно выполнять. Да не все ли равно туристу, он ведь ничего в этом не смыслит, ему лишь бы на диковинку со скуки поглазеть. Не то что сказки, на Акане праздники даже и то новые выдумывают.
— Как же это, и зачем — новые праздники? Мало старых?
— Во-первых, бывает, что медвежий праздник устраивают не для себя, не для веселья, а напоказ только, как театр. Если туристов много соберется, то можно хорошо заработать. И песни поем, и танцы танцуем, но настоящего веселья нет — работа это ради денег. А на Акане сейчас вся округа заповедная, там такие праздники с маримо устраивают.
— Но ведь маримо — это шаровидная несъедобная водоросль.
— Верно, несъедобная. Но в заповеднике она считается достопримечательностью, приезжие ей интересуются. Мы в старинных лодках выезжаем, собираем маримо, потом с песнями, с обрядами опускаем ее опять в воду. Японский священник приходит, читает над водорослью по-своему молитвы. Это уже совсем не по-айнски, наши боги и японские — совсем разные, и никогда у нас не было заведено, чтобы за несъедобные вещи молиться и проводить обряд. Конечно, ни веселья, ни смысла в этом никакого нет, но туристы собираются. Хоть и непривычно так зарабатывать деньги, но жить ведь как-то надо. Раньше мы вырезали деревянные фигурки медведей на продажу, а теперь и это ремесло уже не идет.
— А я в лавке видел множество медведей.
— Так это же не наши. Какие-то ловкачи в Токио стали делать их на фабрике, привозят сюда и продают подделки. Бывает, и резчик-айн в лавке сидит, для виду что-то делает, и медвежонок тут же на цепи, но в продаже фигурки все равно большей частью фабричные. Деревенский резчик с фабрикой тягаться не может. Вот и стали праздники делать на продажу, ведь фабрику праздников, наверное, никто не откроет, а? Ха-ха-ха! — невесело засмеялся старый айн.
— Спасибо вам, Исикава-сан, я узнал много интересного, — поблагодарил я старика, прощаясь.
Исикава с дочерью проводили меня до дверей хижины. Мы обменялись низкими церемониальными поклонами; дойдя до конца аллеи, я обернулся. К ним уже подошла группа гуляющих и фотографировалась с ними у клетки.
Из Ноборибецу я отправился в Нибутани. Это крупнейший сохранившийся айнский поселок на Хоккайдо. Сейчас в нем сотня дворов, из них 80 айнских. В Нибутани меня радушно встретил Сигэру Каяно, сорокалетний крестьянин с энергичным, интеллигентным и приветливым лицом.
— Всегда очень рад, когда нас посещают ученые, — говорит Каяно. В прошлом году у меня два месяца жил исследователь из Дании. Мы с ним прекрасно изъяснялись по-айнски, хотя до этого он изучал наш язык только по книгам. А вот со своими односельчанами мне чаще приходится говорить по-японски. Слишком мало у нас людей, которые знали бы прошлое своего народа, умели бы гордиться его традициями. Несколько раз пытались мы организовать айнскую газету, чтобы сплотить вокруг нее культурное движение, но власти нас не поддерживают, средств не хватает, да и большая часть нашего народа от трудностей жизни стала слишком безразличной. Своих детей я стараюсь воспитывать в духе уважения к своему народу, учу их гордиться своим происхождением, своим языком. Но таких семей у нас немного. Большинство скорее стыдятся, что они айны. Люди средних лет, как правило, говорят по-айнски, уже запинаясь, а дети их и вовсе не знают языка. Только старики говорят между собой по-нашему, да и то когда хотят что-то скрыть от детей. Не знаю, поверите ли вы, но в Мукава был случай, когда девочка доросла до школы, не зная, что ее родители айны. О том, что она айнка, узнала только в школе от товарищей, и это было для нее таким потрясением, что бедняжка чуть не утопилась.
— В чем причина, Каяно-сан, что ваши соплеменники стремятся перестать быть айнами и слиться с японцами?
— До войны нас рассматривали как туземцев, дикарей. Наши дети учились отдельно от японских. Никаких гражданских прав мы не имели. Впрочем, в те времена кто же их имел? Сейчас мы считаемся полноправными гражданами. И все-таки нередко встречаемся с предубеждением, пренебрежением. В городе айна неохотно примут на работу, да и то только на низкооплачиваемую. Поэтому люди стараются скрыть свое происхождение, ояпониться. Я и мои друзья пытаемся бороться с этими настроениями. Мы хотим организовать айнское общество, которое-вело бы пропаганду нашей культуры, помогло бы повысить уровень жизни. Например, лучше организовать сбыт наших художественных изделий — плетений, вышивок. И то было бы большое дело. Но в наших условиях все это не так-то просто. То, что вы видели в Ноборибецу, конечно, может показаться унизительным. Но и этот туристский интерес к нам можно использовать. Когда мы строили хижину в Ноборибецу, постарались соблюсти все старинные обряды, сообщили ученым в Саппоро, чтобы они могли заснять процесс постройки. А то ведь на Акане тамошние деляги поставили рядом с хижинами тотемные столбы, как у индейцев, — как будто наши инау менее самобытны и интересны! Сам я не только крестьянин, но и резчик, — Каяно показал несколько квадратных деревянных блюд, украшенных великолепной резьбой. — Это все на продажу. Мне хотелось бы сделать настоящую художественную вещь, вещь для выставки, для музея. Но об этом можно только мечтать.
В другом селении, в Хигаси-Сидзунаи, я навестил еще одного такого же убежденного айна. Сасаки — фермер. Кроме земледелия он занимается еще и коневодством.
— Скотоводство нам удается лучше, чем земледелие, — говорит Сасаки. — Но только мало кто в силах поднять такое хозяйство, как у меня. Испокон веков мы приручали животных, держали их у себя в домах. Мы любим животных, понимаем их душу, нам приятно иметь с ними дело. В наши дни нельзя полагаться на что-то одно. Я, например, знаю: скажем, случится неурожай риса — меня выручат доходы от моих лошадок. Но, конечно, большинство айнских крестьян — бедняки, у них такой страховки нет.
Все айны, в том числе и такие, как Каяно или Сасаки, охотно воспринимают новую культуру. В Нибутани еще можно увидеть много домов, крытых по-старому, рядами связок камыша. Но при первой возможности каждый стремится построить более удобный дом, — если позволяют средства, то с железной кровлей.
Домашний быт айнов сейчас почти не отличается от японского, но в домах еще можно увидеть массу старинных вещей. В сарае у Каяно целый этнографический музей. Там и луки, и стрелы, охотничьи ножи, узорчатые старинные циновки. В доме Сасаки рядом с буддийским алтарем выстроилась вереница кудряво заструженных палочек — инау. В семьях, где живы старики, они настаивают, чтобы для маленьких детей делали старинную айнскую колыбель синта, считают, что так лучше для здоровья ребенка. При болезни по возможности обращаются к врачу, но многие помнят и употребляют массу народных лекарственных средств — настои трав, сушеную медвежью печень. Все же старина быстро исчезает из айнских поселков. Хотя айны и стремятся восполнить упадок своей племенной духовной культуры заимствованием японской, но большинство из них живет бедно, так что эта культура доходит до них в основном лишь в виде картинок из популярных журналов.