Древний Марс (сборник)
Шрифт:
Пять сотен километров, от Великого канала и сквозь лабиринт Никс, грузчики-твавы бережно обращались с моим фортепиано. Армия землян уронила его. Сходя с трапа, я услышал звенящий грохот, повернулся и увидел грузовую сеть на пристани и ухмыляющиеся лица солдат. Я хотел было тотчас содрать защитную упаковку и посмотреть, цел ли инструмент. Хоть он был и не мой личный (я ни за что не рискнул бы взять с собой в космическое путешествие свой «Бёзендорфер»), это было сносное фортепиано, предоставленное мне компанией, занимавшейся межпланетным прокатом. Я привык к нему. Музыкальные инструменты – они как собаки, к ним быстро привязываешься. Я пошел дальше. Чувство собственного достоинства превыше всего – этому граф Джек меня научил.
Удеман оказался ремонтной базой для Третьего флота воздушных судов. Мы шли в тени зависших над нами дирижаблей. Инженерные команды суетились на корпусах, опущенных на лебёдках двигателях, вскрытых
Экипажей, переживших это сражение, видно не было.
Начальник базы Юзбаши Осман приветствовал нас лично, заверив, что он наш большой поклонник. Всю жизнь был и таким останется. Он не пропустил ни единого концерта маэстро в Стамбуле и всегда сидел на одном и том же месте. У него были все записи маэстро, и он постоянно ставил их и пытался просвещать младших офицеров за обеденным столом, но подрастающее поколение отличалось невежеством и низостью, они технически компетентны, но не много лучше новобранцев-янычар. Хлопком в ладоши он подозвал твавов нести наш багаж. Я не понимал его речи, но по реакции инженеров, уронивших мое пианино, я понял, что дальнейшее неуважение им с рук не сойдет. Он приказал вычистить лагерную парилку для нашего индивидуального пользования. Пропаренный и безупречно чистый, граф Джек, сияя, явился в палатку-столовую, словно на сцену Ла Скала. Он был остроумен и очарователен. Он был бесподобен. На званом обеде в его честь большинство нижних чинов – онбаши и мулазим – не говорили по-английски, но всё равно с готовностью смеялись и улыбались. Харизме графа не были преградой языковые пределы.
– Ты только посмотри на это! – сказал граф Джек, когда мы готовились к выступлению в палатке за кулисами, служившей нам гримёрной. Он держал в руках бутылку шампанского, которую только что достал из ведерка для льда. – «Крюг». – Они достали мне «Крюг». Отличные ребята.
За обедом я отметил скромность меню, что лишь добавило моего уважения стараниям Юзбаши выполнить это дополнительное условие контракта, которое и введено было только для того, чтобы удостовериться в его прочтении заказчиком. Граф засунул бутылку назад в тающий лед.
– Я вернусь к тебе позже, красавица, с песней в сердце и на крыльях аплодисментов. Я – звезда, Фейсал. Я настоящая звезда. Оставь меня, мой милый мальчик.
Графу Джеку нужно было побыть наедине с собой перед выходом. В эти минуты он превращался из графа Джека Фицджеральда в графа Килдэрского. Это глубоко личная трансформация, и я был уверен, что граф никогда не позволит мне наблюдать её. Сценой служило временное сооружение, свинченное из запчастей от дирижаблей. Зависшие над нами корабли освещали её прожекторами. Пятно света проводило меня до пианино. Я поклонился, поблагодарил публику, откинул полы фрака и сел. От аккомпаниатора только это и требуется.
Я сыграл несколько глиссандо, проверяя, все ли в порядке с инструментом после такого варварского обращения. Для тугоухих ремонтников Воздушного флота сойдёт. Затем исполнил короткую увертюру, чтобы создать у публики крайне важное чувство предвкушения, и перешёл к мелодии, под которую выходил граф Джек. Луч прожектора подхватил его, как только он ворвался на сцену, исторгая слова песни «Я заберу тебя домой, Кэтлин» из своей широкой груди. Он сиял. Он приковал к себе всеобщее внимание. Такой полной тишины внимания, как той марсианской ночью, я еще никогда не слышал. Казалось, даже луч прожектора преклоняется перед ним. Граф блаженствовал в аплодисментах, будто это был уже конец концерта, а не всего лишь первый номер. Он был человеком сцены и не стыдился этого. Я поднес руки к клавишам, чтобы исполнить «Вернись в Сорренто».
И тут ночь взорвалась огромными огненными цветками. Секунду публика сидела неподвижно, словно граф Джек каким-то образом раздобыл ошеломительные сценические спецэффекты. Затем по всему лагерю заревели сирены, и мы с графом увидели паукообразные силуэты боевых треног. Выше деревьев, они шагали сквозь огонь. Белыми мечами замелькали тепловые лучи. Публика ринулась врассыпную занимать посты и разбирать оружие. Граф Джек всё еще стоял в луче прожектора. Какой-то онбаши подбежал и толкнул его прочь с линии огня в тот самый момент, когда тепловой луч прошёлся десятитысячеградусной дугой по всей сцене. Английского онбаши не знал, но слова тут не требовались. Мы кинулись прочь. Я знал, что увижу, оглянувшись назад, но должен был увидеть это своими глазами. Мое фортепьяно, тот самый дешёвый, но крепкий инструмент, предоставленный мне напрокат, который я перевёз за миллионы миль на другую планету, с которым разъезжал по концертным залам и большим оперным театрам, который вёз по пыльным шоссейным и железным дорогам, с которым плыл по спокойным зелёным каналам, моё фортепьяно разлетелось фонтаном пылающих молоточков и извивающихся, плавящихся в полете струн. Боевая тренога вышагивала прямо над нами. Её тепловые пушки разворачивались в поисках новой цели. Я взглянул вверх и увидел клубок щупалец под корпусом. В тот же самый момент поднятая над землёй стальная нога перешагнула меня и приземлилась прямиком на нашу гримёрку.
– Мой Крюг! – завопил граф Джек.
Тепловой луч оставил прямо передо мной на земле раскалённый лавовый шрам. Мне повезло. Уклониться от них, предвидеть, куда они попадут, или услышать рикошет невозможно. Это не что иное, как свет. Остаётся лишь продолжать двигаться в нужном направлении, то есть быть везучим. Наш онбаши не был везучим. Он угодил прямиком в тепловой луч и превратился в горстку пепла. Смерть настолько быстрая, абсолютная, что становится большим, чем просто смерть. Полная аннигиляция.
– Маэстро, за мной!
Граф Джек стоял как вкопанный, завороженно уставившись в землю. Я взял его за руку, ещё не остывшую после концертного разогрева, и потащил его прочь, в обход дымящегося шрама на земле. Во фраках с манишками мы бежали, пригибаясь и делая зигзаги. Зачем – мы сами не знали. Но видели, что так делают в фильмах про войну. Боевые машины улири вышагивали по лагерю и полосовали всё вокруг тепловыми лучами. Их руки-пушки искали новых жертв. Но наши солдаты уже заняли оборонительные позиции и сопротивлялись, используя оружие улири против них самих и подкрепляя это градом артиллерийского огня. Солдаты, сидевшие за прожекторами на концерте, теперь управляли лучевыми пушками. Взлетали дирижабли, их турели охотились за многоглазыми головами треног. Тренога, так мерзко убившая храброго онбаши, стояла посреди реки. Пузыри её глаз смотрели в разные стороны, высматривая новые жертвы. Пушка-рука остановилась на нас. Отверстие лучевой пушки открылось. Рука дернулась в нерешительности, но боевая машина устремилась дальше. Мы кинулись к штабелю бочек в поисках укрытия (не то чтобы они мог нас спасти). Ракета прочертила в ночи красную полосу, и сочленение левой передней ноги машины взорвалось. Она теперь качалась на двух, когда стрелок дирижабля обрубил тепловым лучом ещё одну выше «колена». Монстр качнулся и с грохотом упал, подняв тучу брызг, прямиком на катер, который мог бы увезти нас в безопасное место. Палуба – в щепы, аварийные люки открылись, и из них начали выкарабкиваться бледные силуэты и перебираться на сушу. С дирижабля открыли огонь, и я повалил графа Джека на землю. Над нами засвистели пули. Граф широко открыл глаза от страха, но было в них и нечто такое, чего я не ожидал увидеть, – возбуждение. Война, конечно, жестока, страшна и безобразна, как он заявлял ранее на «Императрице Марса», но есть в ней также и чудовищная, примитивная мощь. Я видел в нём сейчас то же возбуждение, ту же радость, ту же силу, какой он пленял всю публику от Типперари до Тимбукту, и я знал, что, если нам суждено будет когда-нибудь вернуться на Землю, в Англию, я навсегда останусь его аккомпаниатором, секретарём, милым мальчиком, даже если он будет петь в совсем пустом зале, а граф Джек Фицджеральд всегда будет моим маэстро. Сам же я испытывал только всепоглощающий страх. Возможно, что именно поэтому я и поступил храбро. Огонь на время стих. Я выглянул из-за бочек. Причал был усеян серебристыми телами улири, а вода в канале стала пурпурной от крови.
Дирижабль развернулся, перелетел через канал и низко завис над берегом. Десантный пандус коснулся земли. Сверху нам призывно замахали.
– Бегите, маэстро, бегите! – заорал я и поднял его на ноги. Мы побежали. Тепловые лучи вокруг нас танцевали и разили в темпе мрачного танго. Пылающая боевая машина слепо проковыляла мимо, круша палатки лагеря и ремонтные ангары. В десяти шагах от трапа я услышал звук, от которого похолодело сердце. Долгий улюлюкающий вопль раздавался от горизонта до горизонта, то наплывая, то отдаляясь. Я никогда не слышал его, но знал, что это боевая песнь падв – улириской пехоты. Вдруг меня схватил за руку лётчик и втащил нас с графом Джеком живой цепью наверх. Пандус за нами поднялся, а я увидел, как горизонт запузырился и потек на нас, маслянисто серебрясь. Падвы наступали. Их были тысячи. Последнее, что я увидел, когда скаймастер взлетал и корпус герметизировался, был Юзбаши Осман. Он посмотрел вверх на нас и отдал честь. Затем развернулся, выхватил саблю, и все янычары лагеря Удеман с воплем, заглушившим даже гул двигателей корабля, подняли свои сабли. Ощетинившись сталью, они бросились в атаку. Дирижабль отвернул в сторону, и больше я уже ничего не видел.