Древняя Москва. XII-XV вв.

Тихомиров М. Н.

И тем не менее за всеми особенностями различных редакций о Мамаевом побоище в них обнаруживаются черты, восходящие к какому-то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы.

Видя в тех списках сказаний, где появляются какие-либо новые дополнения о Куликовской битве, только риторические распространения и заимствования из устной традиции, С. К. Шамбинаго считает более древними тексты, помещенные в Никоновской и Вологодско-Пермской летописях. Поэтому внимание исследователя едва привлекает Уваровский список сказания третьей редакции, хотя этот список украшен цитатами из народной поэзии, сохраняющими даже песенный склад. Не вызывает у него интерес и сборник Соколова XVII в., несмотря на то, что он отклоняется от общей схемы. Между тем в этом списке читаем слова: «…земля стонет необычно в Цареграде и в Галади, и в Кафе, и в Белеграде». Исследователь все время занят мыслью доказать

позднее происхождение редакций сказаний о Мамаевом побоище, что заставляет его отказываться от возможности найти в их основе древнее повествование. Возникает вопрос, кто и когда мог написать о Царьграде, Кафе, Галате и Белграде с таким знанием дела. Уже в XVI а Галата и Кафа не имели того большого значения, как раньше. Было же время, когда Галата являлась конечной целью для поездок московских купцов, а Кафа и Белград (Аккерман) служили для них промежуточными пунктами. И это было не позже первой половины XV в. Как же такие подробности могли принадлежать редактору, жившему в XVII в.?

Очевидна древняя основа сказаний о Мамаевом побоище не в риторических, а в подлинно исторических деталях. Для доказательства этой мысли я воспользуюсь как текстами, опубликованными С. К. Шамбинаго, так и текстом Забелинской рукописи № 261, часть которой под названием «Новгородского хронографа» была мною издана в «Новгородском историческом сборнике». Несмотря на позднее происхождение текста сказания в «Новгородском хронографе», он содержит важные данные для заключения о древнем источнике.

В нынешнем виде «Сказание о Мамаевом побоище», помещенное в «Новгородском хронографе», представляет собой сводный текст. Он начинается летописной повестью о побоище, имеющейся в Новгородской 4-й летописи. После слов «…совокупитися со всеми князи русскими и со всеми силами» следует текст «Сказания о Мамаевом побоище», начинающийся так: «В то же время слышав же князь Олго Рязанский, яко царь Мамай качует на реке на Вороножи на броду».

Сводное сказание в основном примыкает к «Сказанию о Мамаевом побоище», помещенному в Никоновской летописи, но он полнее последнего и имеет все черты текста, составленного на основании, по крайней мере, двух источников, причем объединенных весьма небрежно.

В нашу задачу вовсе не входит выяснение происхождения сводного текста. Нам важно доказать другое: что сводный текст сохранил некоторые древние черты, восходящие по происхождению к очень раннему времени, и что эти черты нельзя объяснить позднейшими вставками, распространениями текста и т. д. Иными словами, основа сказаний о Мамаевом побоище гораздо более древняя, чем кажется С. К. Шамбинаго и некоторым другим исследователям, и, скажем прямо, гораздо более интересная и свежая по сравнению с позднейшими текстами. Заметно, что сводный текст явно соединял разные источники, которые различаются между собой и своим стилем. Одним из них был рассказ, изобилующий подробностями, записанными еще во времена, близкие к Куликовской битве, когда не успела заглохнуть устная традиция.

Для подтверждения нашей мысли ограничимся несколькими справками. Например, в сказании так называемой третьей редакции (по С. К. Шамбинаго) говорится о посылке в степь навстречу татарам Родивона Ржевского, Андрея Волосатого, Василия Тупика, Якова Ослебятева «…и иных с ними крепкых юнош». Между тем С. К. Шамбинаго весьма недоумевает по поводу слов «Задонщины», вложенных в уста Осляби: «…пасти главе твоей на сырую землю, на белую ковылу, а чаду твоему Иакову лежати на траве ковыле». Упоминание о посылке отряда имеется и в сводном тексте, с добавлением: «70 человек». Реальность имен перечисленных юношей доказывается наличием среди них Якова Ослебятева, так как боярин Родион Ослябя известен по летописи. Не поняв текст, С. К. Шамбинаго заменил слово «чаду» и поставил здесь «брату», так как слово «чаду» лишено смысла. Но в Музейском списке «Задонщины» читаем: «…уже голове твоей летети на траву ковыль, а чаду моему Якову на ковыле земли не лежати» . И это вполне понятно в устах Осляби по отношению к его «чаду» (сыну) – Якову Ослебятеву.

В третьей редакции сказания мы находим и следующую любопытную поправку, показывающую, как изменялся и становился непонятным более ранний текст. В частности, речь идет о движении Мамая: «…не спешит бо царь того ради итти – осени ожидает». В сводном тексте читаем обратное: «…спешит царь – осени требует». Стало быть, имеется в виду дань («осень»), которую требует царь.

Замечательное указание на отдельные черты большей древности некоторых текстов сводного сказания находим в списке гостей-сурожан, взятых Дмитрием Донским в поход против татар. В сводном тексте видим следующие имена: «Василия Капию, Сидора Олуферьева, Константина Петунова, Козму Ховрина, Онтона Верблюзина, Михаила Са-ларева, Тимофея Везякова, Дмитрия Чермного, Дементия Саларева». Нас привлекает прежде всего имя Козмы Ховрина как родоначальника Ховриных, происхождение которых от богатых гостей – крымских выходцев – куда более вероятно, чем родственно древо от некоего князя Стефана и Крыма. В других же списках здесь читаем малопонятное: Коврю (Ковырю) и т. д. На месте Семена Онтонов находим Онтона Верблюзина. Что это – не ошибка, а более древняя традиция, – свидетельствует следующая справка. Житие Сергия знает гостя Семена Онтонова, родившегося по предсказанию игумена Сергия. Онтонов говорил о Сергии, что игумен «…любовь и благодетельство име к родителем моим». Семен Онтонов жил и действовал в первой четверти XV в., спустя 30-40 ле после Куликовской битвы, а Онтон Верблюзин – его отец. Последующие переделки вставили Семена Онтонова на место Онтона Верблюзина, так как первый был известен по житию Сергия. Поздний текст «Новгородского хронографа» как видим, сохраняет раннюю традицию.

В сказании так называемой третьей редакции читаем о двух братьях Ольгердовичах, ненавидимых отцом «мачехи ради». В сводном тексте обнаруживаем иное: «…отцем ненавидими бяше обое, ноипаче боголюбивы, вместе бо крещение прияли есте от мачехи своея от княгини Анны». Речь идет о реальном лице. Анна Святославовна была женой Ольгерда и христианкой. Обычный мотив злой мачехи вытеснил обратный факт – согласия мачехи с взрослыми пасынками.

Полное непонимание первоначального текста в редакциях, известных С. К. Шамбинаго, наблюдаем и далее. Один из Ольгердовичей говорит в сводном сказании: «Приидоша ко мне вестницы от Северки, ту бо хощет князь великий Дмитрей Иванович ждати безбожного царя Мамая». Известно, что река Северка, впадающая в Москву справа, служила местом, где русские войска не раз встречали татар. В изданных редакциях и отчасти в самом «Новгородском хронографе» появляется уже Северская земля (Северы), т. е. Черниговщина, что делает текст почти бессмысленным.

Приведенные примеры, может быть позволяют более тщательно отнестись к показаниям сводного сказания и других поздних текстов и не видеть в них только риторические украшения. Тексты сказания согласно изображают достойное поведение Дмитрия Донского на поле битвы. Его долго не могли найти после боя, обнаружили «…бита велми, едва точию дышуща под новосеченым древом, под ветми лежаще, аки мрътв». В поисках Дмитрия участвовали (по Никоновской летописи) Федор Зернов или Морозов и Федор Холопов, «бяху же сии от простых суще». В сказании третьей редакции названы Федор Сабур и Григорий Холопищев, «оба родом костромичи».

В сводном тексте содержится описание того же эпизода, сильно отличающееся в деталях от вышеприведенного. Когда Владимир Андреевич стал спрашивать, не видел ли кто великого князя, нашлись три «самовидца». Первый был Юрка-сапожник, сказавший, что видел, как великий князь сражался железной палицей, вторым был Васюк Сухоборец, третьим – Сенька Быков, четвертым – Гридя Хрулец. Перед нами имена безвестных героев Куликовской битвы, в их числе ремесленник-сапожник. Нельзя лучше представить себе всенародность ополчения, бившегося на Куликовом поле, чем назвав эти имена.

Почему же они выпали у позднейших авторов? Потому что имена их ничего не говорили и, может быть, даже казались малопристойными чопорным московским книжникам. Поэтому пятый «самовидец», о котором в «Новгородском хронографе» сказано: «…у князя Юрья некто есть имянем Степан Новосельцев», – стал в третьей редакции сказания князем Стефаном Новосильским, тогда как вторая редакция говорит о нем еще просто: «Юрьевской же уноша некто Степан Новосилской». Так терялась первоначальная действительная основа событий под пером позднейших редакторов.

Историк не может пройти мимо и другого интересного факта. Современные тексты сказаний в его различных редакциях носят на себе черты, по крайней мере, трех разнородных повествований. В них вошли:

1) прозаический рассказ о Куликовской битве;

2) поэтическое произведение о Донском побоище;

3) риторическое повествование о переговорах Олега и Ягайла с Мамаем и вставки из церковных книг.

В мою задачу не входит рассмотрение этих отдельных частей, являющееся делом историков литературы. Гораздо важнее отметить, что риторические украшения сказания и их церковный характер представляют самый поздний пласт, наслоившийся на текст сказания; пласт, в котором имеются уже явные искажения и выдумки, подобно рассказу об участии митрополита Киприана в подготовке борьбы с Мамаем. Подлинные исторические черты, порой искаженные нашими списками, содержат только первые два слоя сказания, они и есть древнейшие. Наш вывод, впрочем, не заключает ничего особенно нового. Он только примыкает к выводам А. А. Шахматова о существовании официальной реляции о походе Дмитрия Донского и поэтического описания битвы, родственного со «Словом о полку Игореве».