Древняя Русь и Великая степь

Гумилев Лев Николаевич

Текст составлен в XII в., так как в X в. Палестина принадлежала арабам, а крестоносцы владели Иерусалимом в 1099—1187 гг. Но дело не в этом — текст фиксирует попытку хазарских иудеев прибрать к рукам киевского кагана, подобно тому как это получилось с итильским. Тогда бы русы быстро оказались на положении хазар. Но хитрый славянин был проницательнее доверчивого тюрка и предпочел союз с заморскими безопасными греками. [497]

Ясно, что миссии мусульман и иудеев предшествовали войне с болгарами и хазарами, т. е. имели место не позднее начала 985 г., а поскольку русские войска в 987 г. приняли участие в подавлении восстания Варды Фоки в Малой Азии, то выходит, что неудачный поход на болгар и удачное покорение Северного Кавказа падают на конец 985 г. и 986 г. После этой войны иудео-хазары оказались в составе Руси, но не как правительство при новообращенном князе, а как обыватели

окраинного города в одном из удельных княжеств — Тьмутараканском. И хозяином их судьбы стал седьмой сын Владимира — Мстислав.

497

Критика достоверности рассказа о выборе веры проводилась не раз (см.: Голубинский Е.Е. Указ. соч.), но с принятой в XIX в. позиции — буквального восприятия текста. Однако в древней историографии было принято использование диалога как литературного приема, обобщающего материал. С этой точки зрения оценка летописцем расстановки сил X в. не вызывает сомнений в компетентности автора. То, что изучение чужих религий имело место, показывает свидетельство арабского «Сборника анекдотов» (XIII в.), написанного Мухаммедом ал-Ауфи, где содержится рассказ о посольстве Буламира (Владимира) в Хорезм с целью «испытания» ислама на предмет обращения в мусульманскую веру (см.: Записки Восточного отделения Русского археологического общества. Т. IX. СПб., 1896. С. 262—267).

69. Выбор совести

Объяснение предпочтения греческой веры, содержащееся в «Повести временных лет», несмотря на обстоятельность Нестора, кажется отчасти предвзятым, отчасти надуманным и, уж во всяком случае, поверхностным. В X—XI вв. ислам широко распространился среди тюрок, которые действительно вина не пили, но пили кумыс и молочную водку (арака). Разве не мог Владимир исключить из числа запретных напитков мед и пиво, а виноградное вино оставить для личного пользования, тем более что на Руси оно было дорого из-за необходимости привозить его из Константинополя? А уж отказ беседовать с немецким монахом объяснен совсем неудовлетворительно. Очевидно, в летописи многое недосказано, а если так, то об этом надо подумать.

Любопытно также, что, отринув иудаизм, русские люди X—XII вв. с интересом читали Ветхий Завет, часто его цитировали и, по-видимому, не отождествляли древнюю религию палестинских евреев с талмудическим иудаизмом. В XX в. несоответствие этих двух исповеданий ясно для специалиста-историка, но выходит, что тысячу лет тому назад в этом не сомневались просто образованные люди. Так или иначе, неприятие иудейской веры, распространявшейся в X в. исключительно половым путем, — не загадка. Слишком памятен был пример несчастной Хазарии. А вот с причинами отказа от мусульманства и католичества дело обстоит не так просто.

В IX и X вв. по всему культурному миру распространились мироощущения, которые мы назвали антисистемами. Исключение составляли только Русь, народы Сибири и отчасти Византия. Уточним формулировку понятия «антисистема» и попробуем извлечь из описания этого явления аргументы для вывода.

Поскольку мы избрали отправной точкой отсчета природу, как окружающую нас, так и заключенную в наших телах, то следует признать, что отношение к ней возможно двоякое, что проявилось в религиозных учениях, философемы которых можно охарактеризовать как диаметрально противоположные:

1. Человек признает себя частью природы, верхним звеном биоценоза — тогда он не противопоставляет себя животным, своим меньшим братьям, и, подобно им, убивает, чтобы поесть, или защитить себя, или отстоять свое право на воспроизводство детей, а умирая, он отдает свое тело на съедение растениям и червям.

2. Человек противопоставляет себя природе, в которой он видит сферу страданий. При этом он обязан включить в отвергаемую им биосферу и свое собственное тело, от которого необходимо освободить «душу», т. е. сознание. Пути для этого предлагались разные, но принцип был всегда один — отрицание мира как источника зла.

Эти два подхода к проблеме биосферы прослеживаются везде, где есть записанная история. В начале н. э. первая концепция была представлена христианством, исламом, иудаизмом, индуизмом (веданта), конфуцианством, даосизмом и языческими системами тюрок, славян и угрофиннов. Вторая концепция возникла не среди этносов, а на стыках их и распространялась по зонам этнических контактов. Начало ей положили антиохийские гностики, а бытовала она в форме манихейства, маздакизма, исмаилизма в Персии, катаризма во Франции, богумильства в Болгарии и павликианства в Малой Азии. Логика этой концепции была обаятельна, ибо подменяла туманную интуицию «знанием», разумеется сокровенным, но люди инстинктивно отвергали соблазн и вели себя одинаково в Китае и во Франции, в Арабском халифате и в Южной Сибири. А те народы или общины, которые принимали это увлекательное учение, быстро теряли его адептов, а заодно и свою

славу, культуру и независимость. Однако мироотрицание вспыхивало в другом месте с новой силой, снова проповедовало «религию света» и опять оставляло после себя трупы и объятое тьмой пепелище. Что ж, с их точки зрения, результат был желательным — через смерть страдания живых существ были прекращены, но откуда проповедники многочисленных и разнообразных антисистем брали энергию для своих страшных свершений? Очевидно, они были столь же пассионарны, как и сторонники позитивных систем, но за счет чего?

Позитивные этнические системы возникают за счет толчка (мутации) или генетического дрейфа и существуют, черпая силы из природы своего региона. Антисистемы этносов не образуют, богатствами природы пренебрегают и гнездятся в телах этносов, как раковые опухоли в живых организмах. Пассионарность их всегда высока, но черпают они ее из перепадов пассионарного напряжения, вследствие чего они возникают на границах этносов или суперэтносов. Разнообразие этносферы, т. е. ее лучшее украшение, используется антисистемами для аннигиляции культуры и природы. Традиции их передаются вне семей, от учителей к ученикам. Это значит, что место сигнальной наследственности, роднящей человека с другими млекопитающими, здесь занимает обучение, немыслимое без записанного текста. А разница между традициями «живыми», усваиваемыми при детском воспитании, и традициями «сделанными», т. е. книжными, такая же, как между организмами и вещами. Одни, умирая, восстанавливаются через потомство, другие медленно разрушаются без надежды на восстановление. Вещь может починить только человек, а книжную традицию восстановить — новый этнос. Вот почему эпоха гуманизма, т. е. чтения и усвоения наследия умершей культуры, получила название «Возрождение».

Но антисистема не вещь. Она вытягивает пассионарность из вместившего ее этноса, как вурдалак. Это для нее не составляет труда потому, что цель ее — не созидание, т. е. усложнение системы, а упрощение, или перевод живого вещества в косное, косного — путем лишения ее формы — в аморфное, а это последнее легко поддается аннигиляции, являющейся целью поборников антисистемы.

Поэтому антисистемы существуют очень долго, меняя свои вместилища — обреченные этносы. Иногда они возникают заново там, где два-три этнических стереотипа накладываются друг на друга. А если им приходится при этом сменить символ веры и догмат исповедания — не беда. Принцип стремления к уничтожению остается, а это главное. [498]

498

Ведь войдя в мир фантасмагорий и заклинаний, люди становились хозяевами этого мира или, что точнее, были в этом искренне убеждены. А то, что им ради этого ощущения свободы и власти над окружающими надо было плюнуть на крест, как тамплиерам, или разбить на части метеорит Каабы, как карматам, или, убив мудрого визиря (исмаилиты), обескровить страну, их приютившую, то это их совершенно не смущало. Правда, встав на этот путь, они отнюдь не обретали личной свободы. Наоборот, они теряли даже ту, которую они имели, находясь в той или иной позитивной системе. Там закон и обычаи гарантировали им некоторые права, соразмеренные с несомыми обязанностями. А здесь у них никаких прав не было. Строгая дисциплина подчиняла их невидимому вождю, старцу, учителю, но зато он давал им возможность приносить максимальный вред ближним. А это было так приятно, так радостно, что можно было и собственной жизнью пожертвовать.

Не подлежит сомнению, что столкновение адептов систем с противоположными мироощущениями не может пройти бесследно. Они взаимно погашаются, как заряды с разными знаками или как кислота и щелочь при реакции нейтрализации. Уцелевает то, чья масса больше, и от чего, следовательно, сохраняется остаток. Если торжествует система — этногенез продолжается нормально; если побеждает антисистема — этнос разваливается, слабеет и становится добычей соседей. Но процесс такой реакции долог. Даже острые коллизии исчисляются веками. Поэтому усмотреть антисистему можно только на широких полотнах истории.

В конце IX в. Византия справилась со своей антисистемой — павликианством — и еще не столкнулась с новой антисистемой — богумильством. Отдельные малочисленные манихейские общины таились в Македонии, на границе с Сербией, и в Западной Болгарии. Они не казались опасными, ибо их время еще не настало.

Зато в арабо-мусульманском и романо-германском суперэтносах антисистемы существовали и действовали, причем их вероучители носили маски мулл и монахов-теологов. Наблюдательные послы князя Владимира не могли не заметить внутренней противоречивости, царившей в грандиозных культурах Запада и Ближнего Востока. Следует и нам обратить внимание на мысли, чувства и деяния современников крещения Руси в православие, как бы встать на место послов, а потом сделать «эмпирическое обобщение, по доказательности равное наблюденному факту».