Дровосек
Шрифт:
– Я не понимаю, почему вы мне тыкаете, мы ведь на брудершафт не пили, – все еще терпеливо, но начиная раздражаться, ответил Зейц. – А выехал я как раз потому, что вот именно такое отношение чувствовал к себе как к еврею в милейшем Советском Союзе.
Ответ вызвал у подвыпившего герра Коляна благородное чувство оскорбленности за свою родину.
– Т-ты присядь, давай, з-за столик. Я т-тебе сейчас к-кое-что р-р-асскажу.
Через пять минут можно было видеть, как под тенистым козырьком кафе двое мужчин пили пиво, и один из них, заикаясь, вдохновенно врал о жертвенной дружбе между ним и неведомым Ханиным, которая доказывала, что никакого дискомфорта
Подобная история и на самом деле имела место лет двадцать пять назад. Только тогда тонущего Верхая вытащил за шиворот на другую льдину Данила Булай. Тем не менее, эта литературная зарисовка должна была служить убедительным доказательством дружбы народов в СССР.
Зейц с удовольствием согласился, что, видимо, что-то неправильно понимал в тогдашней своей жизни, и перевел разговор на личность художника. В этой части беседы Верхай поведал случайному собеседнику, что является лидером современной отечественной живописи, весьма популярен в международных кругах. Многие его работы украшают выставки Парижа и Лондона. Сейчас Гранд-опера прорабатывает вопрос о замене нескольких декоративных работ Шагала при ремонте помещений на его, верхаевскую, мозаику. Здесь герр Колян совсем заврался, так как мозаикой никогда не занимался и даже техники ее не знал. Если бы Зейц спросил, с каким материалом он обычно работает, то в ответ не услышал бы ничего, кроме нечленораздельного заикания.
Однако Зейц ничего такого не спросил, а напротив, охотно верил верхаевским вракам, восхищенно прижимал ладошки к щекам, таращил глаза и охал. По всему было видно, что он попал под обаяние назаурядной личности художника.
Дело кончилось тем, что изрядно подвыпившие собеседники договорились продолжить знакомство завтра. Зейц обещал зайти за Верхаем на вечерней зорьке и повести его в ресторан на дружеский ужин за свой счет. Польщенный герр Колян согласился и, облобызав нового друга, пошатываясь, отправился к себе свершать полудневный сон.
Первые солнечные лучи проникли через штору и упали на лицо. С улицы доносилось пофыркивание мотороллера, развозившего горячий хлеб и свежее молоко по домам жителей. Где-то на кирхе ударил колокол. Верхаев с трудом разлепил веки.
Опять я нарезался, пришла в голову привычная мысль. Сколько же я загрузил? Дай Бог памяти… Сначала с жидком этим рыжим. Потом спал. Потом приехал Мюрриц, выпили с ним две бутылки бургундера. Он уехал, а я пошел в «Бирамт», сидел там часов до одиннадцати. Пил пиво, запивал шнапсом… Или наоборот… Черт, голова болит. Все, с сегодняшнего дня – сухой закон. Надо работать… Ах, этот рыжий явится, в ресторан пойдем. Что это он в меня влюбился? Чего надо ему? Непонятно. Пристал, как банный лист к жопе. Борухом вроде зовут. Липкий Борух. Не нравится он мне. На хрен мне его выпивка, своей хватает. Ну его к бесам. Не пойду никуда, скажу – желудок болит.
Верхаев встал, достал из холодильника бутылку холодного пива, жадно выпил ее и упал в постель. Он уснул на пару часов, затем снова выпил пива, но
– Коленька, родной, – услышал он в трубке голос Зейца, – ты еще не готов? Я уже думал, что ты успел создать целый пейзаж, и мы отметим это дело в одном тепленьком местечке.
Чертыхаясь, Верхай натянул на себя джинсы и майку, плеснул в лицо холодной водой и спустился в вестибюль.
Через пятнадцать минут они сидели в полутемном зальчике ночного клуба. Николай освежал иссохший организм мартини с водкой, тупо смотрел на Боруха и соображал, что все это значит. Зейц ему не нравился, причин для столь радушного и угодливого поведения нового знакомого он не видел. Будучи человеком тертым, Верхай решил вопросов не задавать, а посмотреть, к чему подведет дело сам представитель еврейской диаспоры в Австрии.
А тот вел разговор вокруг да около, адресуя его в основном к московской жизни Николая. Однако на сей раз художник был почти трезв и о своей гениальности особенно не распространялся, заставляя собеседника искать все новые и новые заходы.
Что касается спиртного, то тут роли поменялись. Адаптировавшийся к алкоголю Верхаев пьянел медленнее, чем его не прошедший российскую школу пьянства собеседник. Опрокинув три рюмки шнапса и «отлакировав» их двумя бокалами пива, Борух осовел. Глаза его начали косить, речь стала невнятной, мысли путаными.
Он не мог решить, казалось бы, простую задачу: вывести Верхая на разговор о Булае, «узнать», что тот собирается приехать в Вену, и договориться о встрече втроем. Только и всего. Но Верхаев даже и не заикался о своем дружке.
Добавив еще рюмку, Борух решил приблизить тему к заветной цели и неожиданно спросил художника:
– Ну, а друзья у тебя поблизости имеются? В других, например, соседних странах?
– Не п-понял, старик. Какие-т-такие друзья? – насторожился Верхай.
– Да это я так, к слову спросил, – заметив острый огонек во взгляде художника, ответил Борух, – забудь, давай лучше по маленькой.
Художник выпил налитую Зейцом рюмку, и накопившееся раздражение нашло свой выход:
– Т-ты, мастер, чего об меня трешься? Я чего, медом намазанный? Может п-подослали тебя вражеские р-разведки? Я ведь к-книжки читаю, т-тоже не д-дурак какой.
– Коля, дорогой, как ты только подумать такое можешь. Да я тебя увидел – и сразу прошлое в душе воспламенилось. Детство, юность, комсомол, можно сказать. Никуда ведь не денешься, что прожито, то прожито…
– Т-ты это, за м-мудака меня н-не держи. Т-ты же, бля, шпион рыжий, на м-морде написано. П-по ух ваткам видно, ч-то провокатор. П-поп Г-Гапон, гнида. В н-ночной б-бар меня заманил, потом г-голого с б-блядями заснимешь и п-подписку о с-сотрудничестве подсунешь.
– Коленька, дурашка, да какие у тебя секреты…
– А ч-то ты п-про знакомых спрашивал? А-А-А! У меня знакомых есть очень-таки! Так что вали отсюда, к-крути п-педали, пока под пи… ды не дали…
– Да ты что себе позволяешь, да я в полицию – заика недоделанный…
Лучше бы Борух этого не говорил. В жизни Верхая могли смертельно обидеть только две вещи – неосторожное слово в адрес матушки, положившей жизнь на его воспитание, да насмешка над его заиканием.
Вскоре вечернюю тишину засыпающего Нойенкирхена нарушил топот двух пар бегущих ног, крики “Hilfe” и глухие удары башмака по ягодицам. Это советский художник Верхаев ставил точку на попытке ЦРУ разыграть его в подходе к Булаю.