Дроздово поле, или Ваня Житный на войне
Шрифт:
Ваня понимает, что глупости это: не может он знать, про что воробьи галдят, а вот поди ж ты! Чуть в школу из-за разбойников не опоздал — и ведь не в первый раз! Его уж дразнить начали, кличку дали — Птицелов. Потому как не мог он спокойно мимо птах пройти, обязательно остановится да посмотрит, чего они там вытворяют. И птицы Ваню не боялись: иной раз чуть на голову ему не садились, будто он не живой, а памятник.
Опоздал на урок, а там контрольная по алгебре, — успел вроде все решить, а с другой стороны, кто его знает… Бояться ему, конечно, нечего — бабушке Василисе Гордеевне все равно, пускай он хоть одни голимые двойки носит, в дневник она не заглядывает, Ваня сам за нее и расписывается, а все-таки не хочется пару схлопотать!
Последним уроком была география. Географичка вызвала к доске двоечника
В этот момент в открытую форточку влетела птаха и уселась на большой глобус, стоящий на шкафу с учебными пособиями. Глобус крутнулся, и птаха с недовольным воплем взмыла над неверным шаром, попробовала опять покорить Северный полюс — но с тем же успехом. Гайдабуров, искавший во вчерашнем дне сегодняшний, сразу был забыт — класс переключился на новую забаву, девчонки завопили: «Ой, воробей! К нам воробей залетел, Анна Иванна, глядите! На полюсе сидит!» Но никакой это был не воробей, а соловушка, уж в птицах-то Ваня разбирался. А тут еще одна птаха сунулась в открытую форточку, правда, пересекать опасную черту, отделявшую улицу от класса, не стала: вцепилась лапками в деревянный бордюр. Это оказалась утренняя птица — жаворонок. Ване померещилось, что осторожный жаворонок неодобрительно покачивал головушкой, наблюдая за действиями соловья.
Вдруг соловейко оставил попытки оседлать глобус, взвился в воздух и… спикировал на Ванино плечо. Он выщелкивал что-то грозно-радостное, чуть ухо в кровь не расклевал. Ване даже показалось, что он разбирает слова — причем матершинные… В классе поднялся такой шум, что Анна Ивановна никак не могла угомонить распоясавшихся ребят, которые орали:
— Птицелов дрессировщиком заделался!
— Вань, ты в цирке теперь выступаешь?
— Когда представленье?
— Нас-то пригласишь?
А тут и жаворонок покинул наблюдательный пост — тоже впорхнул в класс, опустился на другое Ванино плечо и запел что-то — кажется, вместе с соседом ругается! Ну и ну! Новые волны крика покатились по классу. Географичка, не хуже птиц, носилась туда-сюда, размахивая руками, — требовала тишины. В конце концов Анне Ивановне удалось-таки переорать класс:
— Житный, это твои птицы?!
Все замолчали — уставились на Ваню, чего он скажет… И что-то екнуло у мальчика в груди: ну не мог он откреститься от этих смешных птах, пусть и задразнят его теперь до смерти — и… кивнул.
— Вон из класса! — заорала географичка.
Ване ничего не оставалось, как покинуть школу с вещами и птахами на плечах. И долго еще вслед ему раздавалось:
— Без родителей на мои уроки не приходи! Завтра же к директору! Сорвамши урок! И это — восьмой класс! Устроили праздничек! Безобразие какое!
А Коля Лабода встал в это утро в самом паршивом настроении: во рту будто кошки нассали, а заместо головы недруги пристроили чугунную гирю. Опохмелиться было нечем и, что еще хуже, не на что. Некоторое время Коля занимался ностальгическими расчетами, высчитывая, сколько водяры можно было купить на те бабки, что у него когда-то водились, и которые он, как дурак, тратил на что угодно, но только не на выпивку. Вышла цифра с таким количеством нулей, что Коля заскрежетал зубами, — сейчас бы ему хоть одну поллитровку из тех, что он мог раньше купить, ну, хоть не целую, а полбутылки, даже четвертинки бы хватило. Но, увы, стоило открыть глаза: и ящики с водкой, громоздившиеся по всей избе до самого потолка, растаяли, как дым и утренний туман. Коля Лабода резко поднялся с постели, на автопилоте оделся и, покинув неубранное жилье, как сомнамбула, двинулся по направлению к магнетическому напитку. Что-то подсказывало Коле: не он один в эти минуты тоскует и мучается, авось, и те, кто так же, как он, не находят этим утром покоя и утешения, окажутся рядом с магазином, и, может, у тех дела с покупательной способностью обстоят лучше, чем у него…
Коля завернул со своей деревенской улочки на широкий проспект, на котором, как известно, и стоят всяческие магазины и даже гипер— и супермаркеты, как вдруг…
Между просмоленными электрическими столбами, поднявшимися гигантской буквой — то ли «Л», то ли «Я» — появилась здоровенная девица, одетая несколько странно… Но это бы ладно… На плечах у нее сидели птички-невелички, — и это тоже можно было принять. Но тут столбовая красавица, немного поизучав Колю, а также улочку за его спиной, взвилась кверху, по-балетному вытянув носочки замшевых сапожек, и преодолела расстояние, разделявшее их, по воздуху… За спиной девушки Коля углядел распростертые крылья, вроде как у грача. Между прочим, грачи тоже присутствовали: сидели на проводах, свесив любопытные клювы.
— Белая горячка, — сказал себе Коля и в прямом смысле сел в грязную мартовскую лужу. Он мог бы поспорить на бутылку, что за секунду до появления крылатой девушки между скрещенными столбами ничего и никого не было: один только загазованный воздух.
Оказалось, что он не только сел, но и лег в эту лужу, скандальным образом потеряв перед электрической незнакомкой сознание.
Пришел в себя Коля Лабода уже не в луже, а на сухом месте — над ним склонилось невероятно красивое и, как самодовольно отметил Коля, обеспокоенное лицо. Правда, мельтешившие вокруг них пташки так и норовили ткнуть ему в глаза то клювами, то острыми крыльями.
— С вами что-то неладно, — сказала девушка на чистом русском языке, — вам надо домой. Пойдемте, я отведу… — и шикнула на птах.
Коля молча указал пальцем на свою избу, отметив про себя, что матери удачно нет дома…
Каким-то невероятным образом на улице им никто не попался, правда, Коля почти бежал до ворот… Он косил глазами так, чтобы не видеть крыльев сопровождавшей его девушки. А та, то шагая по-людски по земле, то по-птичьи взмывая над непролазной грязью, всю дорогу выспрашивала про Ваню Житного: дескать, где его дом, да как он живет, да с кем… Коля отвечал, что Ванька сейчас в школе, под вечер только придет, а пока заходите в гости, чайку с вареньем попьем, небось, устали с дороги-то, отдохнете… «Эх-ма, — вздыхал Коля про себя, — даже угостить гостью по-настоящему нечем, не то что в „форде“ прокатить… Прилетела бы она в прошлом году!» Правда, показалось ему, что «фордик» для гостьи маловат бы оказался… За чаем и познакомились. Коля разглядел, что левая рука электрической девушки вроде как искусственная, похоже, сделана из какого-то металла, вроде даже из серебра, но действует совсем как настоящая… Впрочем, он решил ничему не удивляться: горячка так горячка! Ну а чаёк Златыгорке, — так звали девушку, — понравился, выхлебала весь самовар и опорожнила литровую банку вишневого варенья. После чего скинула с головы малахай, и на свободу выбились тугие желтые кудри.
— Ты раздевайся, раздевайся, и жилетик скидывай, — уговаривал Коля, — у нас тепло, натоплено! — Но девушка покачала головой и стала выспрашивать про школу, дескать, какая такая школа? Коля объяснил, как мог: ребята в ней учатся, за партами сидят по двое, а учительница — женщина лет сорока-пятидесяти, объясняет да на доске пишет…
— У нас ведь нынче вместо диктатуры пролетариата — диктатура врачей и учителей, — пояснил Лабода. — Теперь они — гегемоны, уверенные, что им нечего терять, кроме своих цепей.
Чужестранная гостья только глазки распахнула, услыхав кучу незнакомых слов.
— Ну а сама школа — это такой кирпичный дом, в четыре этажа, там вон стоит, — Коля указал направление и не принял во внимание, что птахи Златыгоркины с победными криками вылетели в форточку. Подумал только: «Туда вам и дорога!» — и закрыл фортку.
Когда самовар закипел во второй раз и красавица, давно, видать, не евшая сладкого, уплела банку клубничного варенья, Коля, косясь на неприлично оперенные крылья иностранки, сказал, адресуясь в пространство: дескать, хирурги нынче чудеса творят… Златыгорка сделала вид, что не понимает, и он уточнил: крылышки можно ведь чикнуть — и будешь ты не девушка, а загляденье… Но гостья тут понахмурилась, и Коля прикусил язык: еще ударит током, кто ее, электрическую, знает, и исправился: «Это я так, гипотетически, не хочешь — не надо, ты мне и такая нравишься, и вообще нет людей без недостатков…» «Хотя, — подумалось, — это не недостаток, а скорее, избыток…»