Друд, или Человек в черном
Шрифт:
Далее Уордор объясняет, что любит арктическую пустыню именно потому, что «здесь нет женщин». В этом же акте он восклицает: «Я готов принять любые обстоятельства, воздвигающие крепостные валы лишений, опасностей и тяжкого труда между мной и моим душевным страданием… Тяжкий труд, Крейфорд, вот истинный эликсир жизни!» И под конец говорит: «…поистине несчастным мужчину может сделать только женщина».
«Замерзшая пучина» считалась моей пьесой — на театральной афише я значился в качестве автора (а равно исполнителя одной из ролей). Но почти все монологи Уордора были написаны или переписаны Чарльзом Диккенсом.
Мысли и чувства, в них выраженные, нисколько не походили
В конце второго акта двое участников экспедиции отправляются в поход по ледовой пустоши в поисках последнего шанса на спасение затертых льдами кораблей. Они должны преодолеть тысячу миль замерзшей пучины. Этими двоими являются, само собой Ричард Уордор и его удачливый соперник в любви Фрэнк Олдерсли. (Кажется, я уже упоминал, что мы с Диккенсом оба отпустили бороду для роли.) Второй акт заканчивается сценой, где Уордор узнает, что раненый, изнуренный голодом, еле живой от слабости Олдерсли и есть злейший его враг, которого он поклялся убить при первой же встрече.
— Вы случайно не видели на месте крушения некоего господина по имени Друд? — спросил я Эдмонда Диккенсона, когда молодой болван наконец умолк.
— Друд, сэр? Честно говоря, не припоминаю. Мне помогало очень много людей, и я никого из них не знаю по имени — за исключением нашего замечательного мистера Диккенса.
— Похоже, этот господин обладает весьма незаурядной наружностью.
Я перечислил особые приметы, упомянутые Диккенсом при описании Призрачного Месмериста: черный шелковый плащ и цилиндр, беспалые руки, безвекие глаза, гротескно короткий нос, мертвенная бледность, лысина, обрамленная бахромой сивых волос, жутковатый пристальный взгляд, странная скользящая походка, речь с присвистом и иностранный акцент.
— О боже, нет! — воскликнул молодой Диккенсон. — Такого человека я бы точно запомнил. — Потом взгляд его словно обратился вовнутрь — похожее выражение я несколько раз замечал на лице Диккенса в ходе нашей недавней беседы в темном кабинете. — Даже несмотря на кошмарные зрелища и дикие звуки, окружавшие меня со всех сторон в тот день, — тихо добавил он.
— Да, безусловно, — промолвил я, подавляя желание сочувственно похлопать по одеялу, накрывающему черную от синяков ногу. — Значит, вы не видели никакого мистера Друда и не слышали, чтобы кто-нибудь говорил о нем… скажем, в санитарном поезде?
— Насколько я помню — нет, мистер Коллинз, — сказал молодой человек. — А что, мистеру Диккенсу непременно нужно найти этого господина? Я бы сделал для мистера Диккенса все, что в моих силах, когда бы мог.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, мистер Диккенсон. — На сей раз я все-таки похлопал по колену, накрытому одеялом. — Мистер Диккенс поручил мне поинтересоваться, может ли он быть еще чем-нибудь полезен вам? — Я взглянул на часы. — Нет ли у вас просьб и пожеланий, удовлетворить которые могли бы сиделки или наш общий друг?
— Ровным счетом никаких, — сказал Диккенсон. — Завтра я уже достаточно оправлюсь, чтобы покинуть гостиницу и снова зажить самостоятельно. Я держу кошку, знаете ли. — Он тихо рассмеялся. — Вернее, это она держит меня. Хотя, как свойственно многим представителям кошачьего племени, она приходит и уходит когда пожелает, сама добывает пропитание и, уж конечно, не претерпела никаких неудобств из-за моего отсутствия. — Лицо юноши опять приобрело отстраненное выражение, словно перед его мысленным взором всплыли образы погибших и умирающих жертв Стейплхерстской катастрофы. — На самом деле Киса не претерпела бы никаких неудобств, умри я три дня назад. Никто не опечалился бы по поводу моей кончины.
— А ваш опекун? — мягко спросил я, желая предотвратить у собеседника приступ жалости к себе.
Диккенсон весело рассмеялся.
— Мой нынешний опекун — известный юрист, в прошлом водивший знакомство с моим дедом, — оплакивал бы мою смерть, мистер Коллинз, но наши отношения носят скорее деловой характер. Киса — единственный мой друг в Лондоне. Да и во всем мире.
Я коротко кивнул.
— Я проведаю вас утром, мистер Диккенсон.
— О, в этом нет необходимости…
— Наш общий друг Чарльз Диккенс считает иначе, — быстро сказал я. — Возможно, коли здоровье ему позволит, он самолично навестит вас завтра и справится о вашем самочувствии.
Диккенсон снова покраснел. Румянец смущения не портил юношу, хотя и придавал ему еще более безвольный и глуповатый вид сейчас, в свете предвечернего июньского солнца, пробивавшемся сквозь гостиничные портьеры. Взяв свою трость и кивнув на прощанье, я покинул молодого Эдмонда Диккенсона, прошагал через гостиную мимо безмолвной сиделки и вышел прочь.
В начале третьего акта «Замерзшей пучины» Клара Бернем отправляется на Ньюфаундленд в надежде узнать что-нибудь о пропавшей экспедиции (так же поступила леди Франклин, отплывшая со своей племянницей Софией на наемном корабле на Крайний Север в поисках своего мужа, сэра Франклина). В ледяную пещеру на диком берегу острова, шатаясь, входит истощенный, обессиленный человек, пришедший со стороны замерзшего океана. Клара узнает Уордора и истерически обвиняет его в том, что он убил (а может, и съел, думают зрители) ее жениха Фрэнка Олдерсли. Уордор (Диккенс) выбегает из пещеры и возвращается, таща на руках живого Олдерсли (меня, в изодранных одеждах, едва прикрывающих наготу). «В долгом пути по занесенным снегом ледовым полям, — задыхаясь, говорит Уордор, — не раз я испытывал искушение оставить Олдерсли умирать».
После этих слов Диккенс — Ричард Уордор — валится с ног, ибо смертельная усталость, голод и невероятное напряжение сил, потребовавшееся от него для спасения соперника, наконец делают свое дело. Уордор с трудом выговаривает: «Сестра моя, Клара!.. Поцелуй меня, сестра, поцелуй меня напоследок!» Потом он испускает дух на руках у Клары, которая запечатлевает поцелуй на щеке умирающего, орошая слезами его лицо.
На генеральной репетиции меня чуть не вырвало прямо на сцене. А после каждого из четырех представлений «Замерзшей пучины», данных в Тэвисток-хаусе, я просыпался ночью в слезах и слышал свой шепот: «Это ужасно». Вы вольны понимать это, как вам угодно, дорогой читатель.
Актерская игра Диккенса был а мощной и… странной. Уильям Мейкпис Теккерей, посетивший премьеру спектакля, позже отозвался о Диккенсе следующим образом: «Если бы сейчас Чарльз пошел на профессиональную сцену, он зарабатывал бы по двадцать тысяч фунтов в год».
В 1857 году это было огромным преувеличением, но к моменту Стейплхерстской катастрофы Диккенс почти столько и зарабатывал «актерством», выступая с публичными чтениями в Соединенных Штатах и Англии.
На всех четырех представлениях «Замерзшей пучины» в Тэвисток-хаусе зрители рыдали как дети. Репортеры, приглашенные Диккенсом на премьерные показы, открыто признавали, что остались под глубоким впечатлением от игры Диккенса, поражавшего своей полной погруженностью в роль Ричарда Уордора. Все до единого отмечали напряженную страстность моего друга — своего рода темную энергию, потоки которой заполняли зал и затягивали зрителей в вихревую воронку.