Друг моего детства

Львов Сергей Львович

Этого рассуждения я не слушал. Я вспоминал тот далекий день моего далекого детства, который много лет назад провел около колонн Большого театра.

2

Марина пришла в нашу школу, когда мы учились в четвертом классе. Это я запомнил точно, потому что раньше нас называли не "классом", а "группой". Мы даже сами умели объяснить почему. "Класс" - понятие общественное, оно обозначает людей, объединенных одинаковым отношением к средствам производства. К школе оно неприменимо. Но на четвертом году учения нас стали называть четвертым классом. Тогда же вместо трех прежних отметок неуд, уд и вуд появилось пять новых - очень плохо, плохо, посредственно, хорошо и отлично. Некоторые учителя скоро стали ставить в журнале просто единицы, двойки, тройки, четверки, пятерки. На заседании учкома (я входил в него от учащихся 1 ступени) был сделан запрос администрации:

не означает ли это возвращения к нравам старой гимназии? Заведующая школой, которую тогда стали называть не заведующей, а директором, объяснила, что нет, не означает. Хотя в гимназии, добавила она, было кое-что ценное. Гимназия давала прочные знания. Если мы чего-нибудь не понимаем, она объяснит нам это на следующем заседании учкома. Но учком быстро потерял все свое значение, и я не могу вспомнить, состоялось ли следующее заседание. А может быть, я не могу вспомнить этого потому, что тот год запомнился мне не реформами в школе, а тем, что в наш класс пришла Марина.

У Марины были черные волосы, ярко-синие глаза и необычная фамилия Костанди. Еще было известно, что она гречанка и приехала из Керчи.

Анна Васильевна посадила Марину к Вове Михайлову. Вова Михайлов рисовал лучше всех в классе, рисовал постоянно и, чтобы не рисовал во время уроков, был давно посажен на первую парту.

Новенькая сидела рядом с Вовой Михайловым и все время оборачивалась назад, чтобы обмакнуть ручку в чернильницу-непроливайку. Непроливайка - на четырех человек одна - стояла на нашей парте. И каждый раз, когда Марина оборачивалась, я сбивался с того, что писал, потому что никогда раньше не видел таких черных волос и таких ярко-синих глаз. И я не мог сразу смотреть на доску, на которой было написано решение задачи, к себе в тетрадь и на Марину, чтобы поймать ту секунду, когда она обернется. К концу уроков у меня в голове все перемешалось, и я твердо знал только одно: страшно завидую Вове Михайлову. Никому никогда так не завидовал!

А Вова обращал внимание на свою соседку недолго. Он замечал ее ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы научиться рисовать ее. Он рисовал ее на промокашках, на листках, вырванных из тетрадок, на полях учебников, на доске. На каждом следующем рисунке он делал ее глаза все больше и больше, так что постепенно они заняли все лицо, а ресницы - все длиннее и длиннее, так что они стали упираться в края промокашки, в текст учебника или в верх доски, а черные волосы - все курчавее и курчавее. И чем больше он делал глаза, чем длиннее ресницы, чем курчавее волосы, тем больше становилось сходство. Девочки, которые вначале сердились, что Вова все время рисует Марину, перестали сердиться, а потом начали посмеиваться над этими рисунками, и Марина вдруг обиделась. Тогда Вова признался мне, что она ему надоела. Он не понимает, почему я злюсь, что она сидит с ним, и неужели я хочу с ней Дружить. Если хочу, могу пересадить ее на свою парту.

Поверить этому было невозможно!

Месяц я завидовал Вове, а он, оказывается, не только не рад, что сидит с такой девочкой, но даже удивляется, что я ему завидую, хотя я думал, что этого не заметил никто. И еще оказалось, что Вова тоже надоел Марине. И все разрешилось очень хорошо. Федя Бычков, который сидел рядом со мной, согласился пересесть к Арсику Хачатрянцу, Они вместе строили модель дирижабля, и им было о чем поговорить на уроках. А Марина пересела ко мне.

Несколько дней каждое утро я шел в школу со страхом. Мне казалось, что Вова спохватится и позовет ее вернуться, или Анна Васильевна рассадит нас, или Марина передумает. Не может быть, чтобы и дальше все шло так. Но дальше стало еще лучше.

Помню день, когда я домой бежал бегом. В душе было такое чувство радости, что казалось, ей там не поместиться. И даже дышать трудно, нужно быстро идти, нужно бежать, лететь нужно, только тогда можно вынести эту радость. Нас с Мариной выбрали в редколлегию... Мы можем вместе оставаться в школе - переписывать и наклеивать заметки, рисовать заголовки. И когда мы сделаем один номер и вывесим его, счастье не кончится. Можно будет приниматься за следующий!

Наша школа помещалась в Леонтьевском переулке. Она до сих пор стоит на том же самом месте. Только переулок переименовали, он теперь улица Станиславского. Я жил далеко от школы - на Садово-Триумфальной, а Марина поближе - в Ермолаевском. Каждый день мы возвращались из школы вместе. Мы сворачивали в Гнездниковский и проходным двором - этого двора уже давно нет - выходили на Тверской бульвар и шли по нему до памятника Пушкину. Памятник Пушкину еще стоял на старом месте. На дорожках бульвара лежали темно-бурые листья. Сторожихи сгребали их граблями в кучи и поджигали. Листья

медленно тлели. Над ними поднимался пахучий дым и дрожал нагретый воздух. Медленно проходили мы кусочек бульвара от железной вертушки до памятника Пушкину. Тут мы сидели на скамейке под старыми чугунными фонарями или поворачивали в другую сторону и шли до серой глыбы памятника Тимирязеву и опять возвращались к Пушкину.

Марина рассказывала мне о Керчи, где жила, пока ее родители не переехали в Москву и не привезли ее с собой. О городе, где улицы круто поднимаются в гору. Там у них рядом с домом был маленький виноградник. На винограднике они выкопали глиняную вазу, и ее папа сказал, что ваза пролежала в земле тысячу лет. Она привезла с собой черепок от этой вазы.

– Покажу его тебе, когда придешь в гости, - пообещала она.

Она рассказывала, а я слушал. Некоторые слова она выговаривала иначе, чем их произносят у нас в Москве, а некоторых ее слов я не знал вовсе. Этими словами назывались ветры, которые дуют в Керчи, рыба, которая ловится в Керчи, виноград, который растет в Керчи. Я еще никуда не уезжал из Москвы, не видел ни моря, ни гор. И я чувствовал - никто не может так говорить, как Марина, и я знал - никто, кроме нее, не приехал из такого города, ни у кого нет такого голоса, таких ударений в словах, таких глаз...

Она рассказывала о керченском базаре, где продают мидий и крабов, винные ягоды, миндаль и вино, о городе, где рядом живут и русские, и татары, и евреи, и греки, и караимы, и итальянцы и где рядом с городом стоит гора Митридат... А еще есть пещеры. Зайдешь и не выйдешь, если не выведут.

– Пещеры, как в "Томе Сойере"?
– спросил я.

– Больше!
– уверенно ответила Марина. Но потом призналась, что "Тома Сойера" не читала, и я принес "Тома Сойера" в школу. На пустом уроке мы ушли в комнатку за сценой, где лежали трубы духового оркестра, и читали "Тома Сойера" вместе. Я успевал читать страницу быстрее, чем Марина, и пока она дочитывала страницу, глядел на нее и понимал: не нагляжусь никогда.

Когда мы возвращались вместе из школы, и когда мы вместе читали книги, и когда мы вместе делали газету, нас дразнили. Но мы решили, что не будем обращать на это внимания. Никогда. Ни за что. Это было трудно, но мы переупрямили всех. Если Марина не приходила в школу из-за простуды, Анна Васильевна говорила на уроке, чтобы я отнес ей домой тетрадь с контрольной работой или объяснил задания, и в классе над этим уже не смеялись. Привыкли.

Началась зима, а мы по-прежнему возвращались из школы вместе. У Марины была шапка из пыжика, с длинными ушами. Если Марина не завязывала уши, когда мы шли рядом, я держал в руках пушистое ухо ее шапки. Эту шапку привез Марине дядя. Он был капитаном и плавал где-то на Севере. Оттуда он и привез ей шапку из пыжика, с длинными мягкими ушами. Ни у кого больше не было такого дяди-капитана, и ни у кого больше не было такой шапки из пыжика, и ни с кем больше, кроме меня, не дружила Марина.

Родителей ее я никогда не видел. Когда я приходил к Марине домой, я заставал только ее бабушку Екатерину Христофоровну. Глаза у бабушки были тоже синие, только выгоревшие, а волосы совсем белые. Она угощала меня изюмом и винными ягодами, молчала и вздыхала...

Потом наступили морозы. По дороге домой надо было останавливаться и, отвернувшись от ветра, тереть щеки варежками. Но мы по-прежнему возвращались из школы вместе, и я по-прежнему делал крюк, чтобы проводить Марину. Попрощавшись с ней, я бегом бежал к автобусу. На остановке к фонарю был приделан игрушечный автобус - коричнево-красный и круглобокий, как докторский чемодан. Наконец к остановке подходил точно такой же автобус, только большой - английский "Лейланд", который ходил тогда по маршруту номер шесть от Красной площади до Белорусского вокзала. У него были высокие колеса и лесенка из четырех крутых ступенек. Я влезал в автобус и не успевал продышать просвет в мохнатом льду, покрывавшем стекло круглого окошечка, как автобус останавливался на углу Садово-Триумфальной. До подъезда я бежал бегом. Но все равно дома кто-нибудь говорил:

– Опять гуляли? Уши, рыцарь, не отморозил?

Какие уши! Почему рыцарь? Почему отморозил?

На моих прежних товарищей - Федю Бычкова и Арсика Хачатрянца - у меня не оставалось времени. Они вначале обижались, а потом так занялись своими отдельными от меня делами, что, когда я хотел присоединиться к ним, ничего не получалось. Но я жалел об этом недолго. Постепенно и товарищи перестали на меня обижаться, а к весне наши имена "Марина" и "Юра" стали произносить как одно слово "Маринасюрой", говорили: "спросим Маринусюрой" или "поручим это Маринесюрой".