Друг моего отца
Шрифт:
В этот раз это был анализ ДНК, согласно которого, я, Нечаева Яна Андреевна являюсь дочерью Легостаевой Татьяны Владимировны на 99,99998 %.
– Жаль, – отдала я ей результаты анализа. – Я всё же надеялась, что ты не моя мать. Матери так не поступают.
– Много ты знаешь о том, как поступают матери, – глянула она на оплывающие тонкие свечи. – Видишь, как они стоят?
Да, я видела. На первом верхнем ярусе свечек горело всего пять, а на втором – все остальные.
– А знаешь почему? – и она положила передо мной ещё одну бумагу, от цвета которой сердце сжалось. Такую же
Что? Я подняла её к глазам.
«Зверева Ульяна Андреевна, уже знакомой мне даты рождения, умерла…»
Я судорожно подсчитывала в уме. В пять? Ей было всего пять лет?
В пять, я знаю это, конечно, из рассказов бабани, мы приехали с ней жить в этот город, холодный и чужой. Очень-очень далеко от того, где жила бабаня, но согласно моего свидетельства о рождении, именно в нём я и родилась, и выросла. Сама я мало что помню. Чемоданы и какие-то тюки, на которых я почему-то спала. Облезные стены. Бабушку, что всё гладила меня по голове и зачем-то успокаивала: «Всё будет хорошо, Ляночка. Всё у нас будет хорошо!»
Она всю жизнь меня так и звала – Ляночка. Не Яночка. А сама иногда заговаривалась, и представлялась вместо Анна Ивановна, почему-то Анна Куприяновна.
Но этого же не может быть? Это же как в кино.
– Это точно я? – вернула я бумагу. – Я, Зверева Ульяна Андреевна? И я умерла в пять лет? То есть для всех умерла, а на самом деле мне дали другое имя и увезли в другой город?
– Да, моя девочка. Для меня вы обе, вместе с бабушкой сгорели в своём доме. А теперь загадывай желание. Задувай свечи. А я, пожалуй, налью себе чего-нибудь покрепче и расскажу кое-что о том, что такое мать, похоронившая своего ребёнка.
Я свесила ноги с кровати, склонилась над тортом.
– Как звали мою бабушку? По-настоящему?
– Зверева Анна Куприяновна, – вернула она на нижнюю полку столика бутылку. И подняла стакан с виски. – Давай, давай, загадывай!
«Хочу… Чёрт побери! – зажмурилась я, набирая в грудь воздух. Но это ведь глупость – задуть свечи? Полная ерунда. Так почему бы не помечтать? Я ведь правда этого хочу. И всегда хотела. – Хочу быть женой Армана Чекаева!»
От сильной струи воздуха, что вырвалась из лёгких, все свечи погасли.
И вдруг зазвонил телефон.
Я смотрела на мать, не понимая, почему она не берёт трубку.
– Это твой, – в ответ пожала она плечами.
И я с недоумением уставилась на незнакомый номер.
Глава 10. Арман
«Ну давай же, Зверёк! – уговаривал я телефон. – Ответь, девочка!»
Понятия не имею, что я ей скажу. Понятия не имею, зачем звоню.
Но я третий день места себе не нахожу. И никакие вековые леса, горные пики и альпийские луга без кенгуру меня не успокаивают. А с того момента как Валентиныч скинул мне её номер, я уже раз десять открыл телефон, пока всё же решился.
Я машинально чертил пальцем по шершавой плитке бортика бассейна и слушал длинные гудки. Долго, пока механический голос не сообщил, что «абонент не отвечает». Как будто я
Невысокий, полноватый, мешковатый даже в купальных плавках, Эбнер был из тех людей, что словно всегда были пожилыми, но при этом не старились. Я знал его без малого лет восемнадцать, или чуть больше, и всегда он выглядел помятым, отёчным, будто с вечного бодуна, и обманчиво безобидным. Разве что тогда седины было меньше, а теперь он стал белый как лунь. Эдакий комиссар Мегрэ в исполнении Жана Гобена или Леонов в «Джентльменах удачи». Выпивоха-добряк, только с подозрительно пытливым взглядом. А ещё под неказистым фасадом скрывались феноменальная память и недюжинный умище. Мой главный консультант, учитель, крупнейший аукционный специалист и человек, благодаря авторитету и связям которого, я теперь имею этот бизнес и то, что имею.
– Это ты чего тут понарисовал? Сердечки? – поставил Вениамин Наумович поднос с графином и закусками на край бассейна, плюхнулся в термальную воду. Поднял волну, нырнув, пока я с недоумением рассматривал свои художества: и правда два сердечка, перекрывающие друг друга. И, потом только, пригладив мокрую седину, сел рядом со мной на кафельную скамью. – Жениться тебе пора, Арман.
– Ты же знаешь, я не могу, – сполз я по кафелю в воду по грудь, положил голову на бортик и уставился в нереально синее вечернее небо.
– Всё ты могёшь, просто дал себе какой-то дурацкий зарок, – разлил он по стаканам мутную малиновую жидкость, и один подал мне.
– Опять твой забродивший яблочный сок?
– Не забродивший сок, а мост. А это вообще штурм – перебродившее виноградное сусло. Ты, дружище, в Австрии, а это настоящие символы её осени. Скажи спасибо, что я тебя на фестиваль «Крестьянская осень» с коровами и сеном не потащил.
– Спасибо, – повёл я рукой, словно отбивал поясной поклон и подвинул под затылок полотенце. – Мне твоих деревенских забегаловок хватило.
– Забегаловка, – передразнил он. – Да что ты понимаешь в настоящем хойригере? Это, между прочим, традиционная австрийская таверна. И ты от вопроса-то не уходи. Что с тобой, Армаш? Что-то не нравится мне, как ты киснешь.
– Я не кисну, Вень. Просто день такой. У дочки Андрюхиной сегодня день рождения. Давай, не чокаясь, за её отца, – поднял я голову. И высосал его сладенькую медовушку большими глотками до дна.
Эбнер только пригубил и отставил стакан.
– Сколько ей уже?
– Двадцать три. И Андрюхи уже восемнадцать лет как нет, а этот козёл всё живёт и живёт. А у меня из-за него руки связаны. До сих пор.
– Но ты-то восемнадцать лет бобылём не из-за него, а потому что зарок дал, что не женишься, пока долг не отдашь. А если этот князь, будь он неладен, ещё двадцать лет проживёт?
– Не проживёт. Ему уже девяносто семь. Но сам знаешь, что пока он жив, дёргаться мне нельзя. Искать её слишком опасно. Если я найду, то и он найдёт.
– Да, знаю, чего ж не знаю. С такими людьми как Романов не шутят. Андрей был прав. И ты ему слово дал. Только кто же знал, что этот отпрыск императорского рода столько проживёт, что девчонка уже и выросла, и выучилась, и поди замуж вышла.