Друг от друга
Шрифт:
Ничего удивительного в этом не было. Так, во всяком случае, убеждали меня медсестры. Я ведь болел пневмонией, а заболел, потому что сопротивляемость организма к инфекции понизилась из-за побоев, которыми меня угостили, а еще оттого, что я заядлый курильщик. Пневмония началась как сильный грипп, и первое время врачи так и считали, что у меня грипп. Я запомнил, как они говорили об этом, потому что грипп представлялся мне гнусной насмешкой судьбы. Потом состояние мое ухудшилось. Дней восемь-девять держалась такая высокая температура, что я стал наведываться в Нойшванштайн. А потом температура упала почти до нормальной. Я подчеркиваю – почти, потому что, учитывая дальнейшие события, я находился
Протянулась еще одна долгая неделя, когда ничего не происходит и не на что смотреть. Даже медсестры не развлекали меня. Все они были солидные немецкие фрау, обремененные мужьями и детьми, с двойными подбородками, мощными ручищами, кожей точно апельсиновая кожура и грудями-подушками. В накрахмаленных белых передниках и шапочках они выглядели и вели себя, будто закованные в броню. Хотя, будь они даже красавицами, разницы никакой. Я был слаб, как новорожденный. К тому же либидо мужчины сходит на нет, если его объект приносит, выносит и опустошает наполненное подкладное судно. Вдобавок все мои мысли неизменно занимало одно – месть. Вот только кому?
Кроме уверенности, что люди, превратившие меня в кровавое месиво, действовали по наущению отца Готовины, я ничего о них больше не знал. Ну еще что они бывшие эсэсовцы, как и я сам, и, возможно, полицейские. Священник был моей единственной реальной ниточкой, и постепенно я пришел к решению отомстить именно отцу Готовине.
Разумеется, я соображал, насколько серьезна и трудна такая задача. Он был здоровенным мужиком, и в моем ослабленном состоянии мне конечно же с ним не тягаться. Пятилетняя девчушка со сладкой булочкой в кулачке хорошим правым хуком легко могла размазать меня по полу детской комнаты. Но даже будь я достаточно крепок, он, разумеется, узнает меня и прикажет потом своим дружкам из СС меня прикончить – он совсем не показался чересчур щепетильным в таких делах. В общем, для расправы со священником потребуется оружие. Поняв это, я пришел к мысли, что мне придется убить его. Выбора у меня, похоже, нет.
Убить человека за то, что он натравил других людей избить тебя, – это я, возможно, несколько погорячился, но случившееся вывело меня из равновесия. И еще кое-что повлияло на мое решение: после всего, что я увидел и натворил в России, я меньше чем прежде ценил человеческую жизнь. В том числе и свою собственную. Не то чтобы я был таким уж истовым квакером – я и в мирное время убил нескольких человек, хотя удовольствия мне это, клянусь, не доставило. В первый раз, конечно, тяжело, но во второй – убивать уже легче. Пусть даже и священника.
Разобравшись с вопросом, кому мстить, я занялся вопросом – когда и как. Размышления на эту тему привели меня к выводу: если мне удастся убить отца Готовину, то очень бы неплохо потом слинять на какое-то время из Мюнхена. А может, и навсегда. Так, на всякий случай, не то его дружки из «Товарищества», любители отрубать пальцы, пожалуй, сложат два и два и получат в сумме – меня. Решение же проблемы, куда сбежать, подсказал мне доктор Хенкель.
Высоченного, как фонарный столб, Хенкеля отличали седой армейский бобрик и нос размером с эполету французского генерала. В молочно-голубых глазах чернели карандашными остриями точечки зрачков. Точь-в-точь две икринки на блюдечках мейсенского фарфора. Лоб его прорезала морщина, глубокая, как наезженная колея, а подбородок – из-за ямочки – походил на эмблему «фольксвагена». Величественное, властное лицо, великолепно смотревшееся бы у бронзового герцога пятнадцатого столетия верхом на коне, отлитого из расплавленных пушек и установленного перед дворцом с обширными пыточными подвалами. Его очки в стальной оправе чаще всего располагались на лбу, редко когда на носу, а на шее болтался ключ от медицинских шкафчиков в палатах – в государственном госпитале часто крали наркотики. Был доктор загорелым и подтянутым, что неудивительно: у него имелось шале под Гармиш-Партенкирхеном, и он почти каждый уик-энд отправлялся туда – лазить по холмам летом и ходить на лыжах зимой.
– А почему бы вам не поехать туда? Погостите у меня немного, – сказал он как-то. – Самое подходящее местечко для выздоравливающего. Свежий горный воздух, здоровая пища, тишина и покой. Очень скоро придете в норму.
– Вы такой заботливый, – заметил я. – Для доктора, я имел в виду.
– Может, вы мне нравитесь.
– Неудивительно: я сейчас легко нравлюсь людям – сплю почти целые сутки. Вы видите меня, доктор, в мои лучшие дни.
Поправив мою подушку, он заглянул мне в глаза:
– А может, я разглядел Берни Гюнтера лучше, чем он думает.
– А-а, вы обнаружили мои скрытые достоинства. И это после всех моих стараний запрятать их поглубже!
– Не так уж глубоко они спрятаны, – возразил он. – Если знаешь, что искать.
– Хм, вы начинаете беспокоить меня, вы ведь видели меня голым. И я даже не накладываю макияж. И волосы, наверное, в полном беспорядке.
– Вам повезло, что вы валяетесь на спине беспомощный, как котенок, – погрозил он мне пальцем. – Услышу еще подобные замечания, превращусь из заботливого врача в буйного боксера. Я, кстати, считался в университете многообещающим спортсменом. Поверьте, Гюнтер, вскрыть рану я умею так же быстро, как и зашить.
– А разве это не противоречит «гиппократической» клятве, или как там вы, распространители таблеток, называете эти слова, когда воспринимаете себя слишком всерьез? В общем, что-то греческое.
– Ну, в вашем случае я, пожалуй, сделаю исключение и задушу вас трубкой фонендоскопа.
– Тогда мне так и не доведется услышать, почему я вам понравился, – вздохнул я. – Знаете, если вы и вправду испытываете ко мне искренние чувства, раздобудьте мне сигаретку.
– С вашими-то легкими? И думать забудьте. Послушайте моего совета: бросайте курить. Пневмония скорее всего оставила в легких очаги. – И, выдержав паузу, добавил: – Это не шутки.
Где-то за дверьми заверещала дрель. Здесь тоже шел ремонт, как и в том госпитале, где умерла Кирстен. Иногда кажется, нет в Мюнхене места, где бы не велись строительные работы. Я знал, доктор Хенкель прав. Дом в Гармиш-Партенкирхене – то, что доктор прописал. Там гораздо тише и покойнее, чем на стройплощадке, где я сейчас обретаюсь.
Даже если доктор этот стал говорить подозрительно похоже на «старого товарища». И я решил проверить.
– Может, я никогда и не расскажу вам о людях, совершивших надо мной «лапоприкладство», – сказал я. – У них, безусловно, есть и скрытые достоинства. Ну, знаете, типа чести и верности. И раньше они носили черные кепи с забавными такими эмблемками, потому что им хотелось быть похожими на пиратов и пугать маленьких детишек.
– Вообще-то вы говорили мне, что они – полицейские, – заметил доктор. – Те, кто избил вас.
– Копы, детективы, юристы, доктора… Вереница тех, к кому могут броситься за помощью «старые товарищи», бесконечна.
Спорить со мной доктор Хенкель не стал.
Я прикрыл глаза. Я устал. Разговоры изматывали меня. Теперь меня утомляло все. Даже моргать и одновременно дышать было в тягость. Меня даже сон утомлял. Но больше всего – «старые товарищи».
– А кем были вы? – осведомился я. – Инспектором концлагерей? Или вы всего лишь еще один человек, который просто выполнял приказы?