Другая Белая
Шрифт:
И еще Марина думает, что возраст любви у каждого свой, и что любить в зрелом возрасте гораздо интереснее. Что она могла, влюбившись в четырнадцать лет? Только страдать. Что она могла, когда любила Мартина? Знать, что ей это дано, что не уйдет она из жизни, не узнав этой великой тайны, связывающей женщину и мужчину, и — страдать, опять страдать. Сейчас Марина любит действенно и открыто, безо всяких страхов, но со счастливой мыслью:
…Конечно, бывают минуты, и даже часы, когда все происходящее кажется ей немного не из ее жизни, и она чувствует себя неловко перед всем женским родом, особенно отечественным. Тогда хочется снова зарыться в затхлую ветошь сомнений, закутаться в старый платок разочарований, свернуться комочком в углу дивана и отдаться на растерзание маленьким чертикам-мыслям: так комфортнее, не забирайте у меня мою тоску и привычку любить страдая. Но часы бьют пять раз, время готовить ужин, который здесь обед, и встречать ни в чем не повинного мужа. Старый платок — долой! Черти — брысь! Надеть платье цвета «бургунди» в этническом стиле, да и бутылочку вина бургундского сегодня открыть — давно с вином не обедали.
— Я разрешаю себе быть счастливой — я смелая! — громко говорит Марина и идет открывать мужу дверь.
Эпилог
Марина и Тони сидели в Домодедово в ожидании рейса на Лондон.
Позади осталось сумасшедшее лето с его исландским вулканом, московской жарой и смогом, когда то и дело меняли билеты в Москву. Разорились на доплатах. Наконец в конце августа улетели. И все вышло просто замечательно: погода чудесная, и маму повидали, и детей, и внуков. Три недели прожили.
Просторный зал аэропорта пересекала группа чернокожих стюардесс — наверно, из какой-нибудь африканской авиакомпании. Шли, как по подиуму, высокие, стройные, элегантные. У Марины вдруг потеплело на душе. Оказывается, она соскучилась по людям с черной кожей — три недели в Москве не видела. Она и в Лондоне часто заглядывалась на них — женщин, мужчин, и детишек, но чтобы соскучиться… Не ожидала от себя такого.
В самолете, как только можно было расслабиться после набора высоты и опустить кресло, Марина заснула. Во сне она видела себя идущей по Красной площади на высоких каблуках (и это у нее легко получалось), высокой, стройной (о, как это было восхитительно) и… темнокожей. Цвета шоколада. Москвичи и гости столицы широко улыбались, как в фильмах тридцатых годов, и — она чувствовала это всей своей темной кожей — смотрели вслед. «Тони, я черная или шоколадная?» — спросила она во сне. «Спи, спи, ты цвета хаки», — почему-то наяву ответил муж, не отрываясь от чтения долгожданной английской газеты. Хаки?! Сон как рукой сняло. Судорожно достала из сумки пудреницу, увидела в маленьком зеркальце свой облупленный розовый нос: она по-прежнему белая. Одно радует: белая, но уже не другая.
Перед таможенным коридором Марина привычно напряглась: в Москве ли, в Лондоне, в Нью-Йорке — ей никогда не удавалось проскользнуть со своим чемоданом незамеченной. Таможенники неизменно выуживали ее из потока спокойно идущих к выходу пассажиров. Вот и в этот раз симпатичный рыжий таможенник преградил ей путь:
— Anything to declare, madam? [175]
Весь вид таможенника говорил о том, что сейчас он предложит ей рассказать, что она везет в своем чемодане и не превысила ли она положенных двух литров водки и скольких-то блоков сигарет.
175
У вас есть, что декларировать, мадам? Declare — провозглашать (англ.).
— Yes, I am glad to be back. [176]
Таможенник расхохотался:
— No charge on that. Welcome! [177]
Дорога домой была открыта.
176
Да, я рада возвращению (англ.).
177
Это налогом не облагается. Добро пожаловать! (англ.)