Другая другая Россия
Шрифт:
— А вы уверены, что в вашей душе есть что-то такое, чем следовало бы делиться с другими, особенно с детьми?
— Если я буду говорить о своих ошибках, чтобы не повторяли, разве это плохо? Если буду рассказывать, как просто иногда решаются проблемы, которые кому-то маленькому кажутся сложными, разве это плохо? Если я просто расскажу какую-то смешную историю, после которой предыдущие секунды покажутся «да ну, ерунда!» — разве это плохо? Да, в этом есть элемент лицедейства и мазохизма. А, может быть, просто формирование у детей понятий о взрослом. Взрослый — это не тот, кто к маразму ближе, чем ты, а кто, пожив, что-то нажил,
— Времена меняются, и непонятно, как говорить с детьми, как для них писать. Сегодня напишешь «дискета», а завтра это уже «флешка». Учитель должен постоянно образовываться?
— Мне кажется, я провокационно традиционен. По-моему, это нормально. Если то, что ты говоришь, имеет какое-то отношение к истине, почему оно должно крутиться, как флюгер, туда-сюда? Почему оно должно подстраиваться под меняющийся ток времени?
— Но вы же должны быть компетентны? Знать, например, что такое USB-key?
— Высокие технологии… Не это главное…
— А что главное?
— Главное — из области отношения к миру, любопытно-заинтересованного. Опять же мы упираемся в загадочное понятие «нормального», «правильного»…
— Расскажите о правильном отношении к миру.
— Это понимание того, что ты часть огромного мира.
— Это всем известно.
— Не-е-ет, большая часть людей считает, что мир — это бесплатное приложение к ним. Но мир развивается по своим законам, и каким бы редкостно индивидуальным ты ни был, твои законы — на 99 % законы этого мира.
— Сейчас все чаще говорят о том, что в век высоких технологий люди научились управлять эволюцией человека.
— Мне кажется, это пиар-проект. Мне не очень интересно говорить о высоких технологиях, мне кажется, там не о чем говорить. Люди больше остаются неизменными, чем меняются. Изменения происходят в чем-то поверхностном, но не в главном. На втором курсе я прочел книжку старика Лао-цзы, написанную две с половиной тысячи лет назад, и с тех пор утратил всякий интерес к европейской философии. Большая часть того, что нас окружает, меняется, находится в процессе движения, и мы находимся в этом процессе. Мудрец — тот, кто совпадет с этим движением, а при-ду-рок, — снова пародийно гнусавит он, — тот, кто вообразил, что он скажет миру: «Иди туда!», указывая против течения, и мир пойдет. Так не будет. Толстого проще понимать после Лао-цзы — он сам китайцами интересовался. Толстой, кажется, сказал: «Чем глубже закапываешься в душу каждого отдельно взятого человека, тем больше видишь всех людей вообще». На поверхности — различия, в глубине — сходства.
— То есть вы закапываетесь в души своих учеников?
— Если они дают мне повод — я сам не считаю себя вправе, я ведь только учитель литературы. Как правило, они дают. Хотя формально мы говорим о живых людях на примерах литературных героев. Зачем мне мучить конкретного человека, когда он может с моей помощью увидеть себя в придуманном сто пятьдесят лет назад персонаже?
— А как вы к подонкам относитесь?
— Как человек и гражданин или как учитель? Тут есть одна очень хитрая штука: как учитель я часто вынужден относиться к ним не как человек и гражданин. Может, это и плюс учительской профессии — когда все нормальные люди в подонке уже ничего не видят, а ты делаешь вид, что все еще видишь, и это оставляет
— И сколько процентов подонков в одном классе?
— Понимаете, учитель видит человека, когда все хорошее, что в нем было, еще не пропало, а вся его дрянь еще вылезет. Я ее, дрянь, могу почувствовать, но я априори вижу человека не в худшем варианте. Я отдаю себе отчет в том, что вот этот «чел» через энное количество лет может стать ого-го каким, мало не покажется. Но я пока вижу его еще на той стадии, когда это «ого-го» маячит как слабо-возможное, и на пять, семь, двадцать минут я могу освободить человека от этого его «ого-го».
— Как?
— Говорить с ним как с нормальным, пытаясь выводить его на простое, общечеловеческое.
— А как не переступить грань в общении с учениками? Дашь слабину — они тебя будут пинать, сойдешься на короткой ноге — ни во что не будут ставить, перегнешь палку — будут ненавидеть и бояться.
— Ты пришел в класс поиграть в учителя или тебе есть что сказать людям, годящимся тебе в дети? Если первично просто понравиться, укрепиться, завоевать — это одно. А если есть что-то важное сказать, то, наверное, это и есть фактор привлечения внимания. Я в этой ситуации оказался случайно. Если бы не эпоха перестройки, все сложилось бы иначе. Где-то году к 87-му я вдруг понял — во вполне конкретной исторической ситуации, — что из говорения того, что ты думаешь, можно сделать профессию.
— Почему это было так важно для вас? Испытывали недостаток в слушателях?
— Это было всеобщим настроением в 80-е. Каждый день открывалось что-то новое, каждую минуту шла переоценка ценностей. Люди, которые еще недавно думали одинаково или делали вид, что думают, превратились в людей, которые думали каждый по-своему.
— Но вы же понимали, что учительство — это та полоса, с которой не взлетишь.
— Мыслей о карьере у меня не было никогда, — отвечает он. — Видите, какая штука, тут играет роль лингвистический аспект. Когда мне было двадцать, не было такого слова — «карьера». Но было слово «карьерист», которое имело негативный оттенок. Сейчас нет слова «карьерист», но есть слово «карьера». Но, видимо, я так воспитан, что для меня с юности карьера связана с нравственными потерями, компромиссами, утратой самого себя.
— Так вы же не пробовали.
— Да… Может, и не пробовал… А почему я должен?
— Ну, чтобы понять, нравится или не нравится.
— Я провокационно традиционен… Если мы посмотрим на классическую литературу XIX века, то там есть такой общецивилизационный бзик: ничего хорошего от карьеры ждать не приходится.
— Правда? Смотрите, вы приходите 1 сентября в класс, и дети рассказывают вам, как отдыхали на Багамах, а вы им… как солили огурцы на даче.
Андрей Владимирович негромко смеется.
— Я бы так сказал, — начинает он, — если у меня и появляются какие-то уколы зависти…
— Все же появляются? — перебиваю его.
— Да, но достаточно легкие. Ко мне давно прицепилась фразочка: «Порадуемся же за него!».
— А за себя что мешает порадоваться?
— За себя… Жизнь еще не прошла…
— Но вы же провокационно традиционны! Так что, считай, прошла…
— Если я учитель литературы, а не черт знает что, то я должен говорить с детьми о многообразии выбора. Детишки-то, к сожалению, ищут в одних и тех же местах и находят одно и то же.