Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность
Шрифт:
«Вообще-то, честно говоря, началось всё не в Москве в Быково; и не с художника. А когда я однажды был проездом в Кирове, я зашел в туалет, и там была надпись перейди в другой туалет на такой-то улице. Я пошел туда».
— А не боялся, не было противно?
«А меня никто в городе не знал, я никого не знал. И вечером уезжать. И вот там стоит один такой страшный, правда, молодой, в очках, губастый. И он мне предложил зайти с ним в кабинку, две разные кабинки рядом, он меня оттуда так пальчиком поманил и взял в рот. О! А там там так здорово, так мокро. И рот у него такой большой, зубами не царапает, так всё мягко. Я был прямо в экстазе. И он был в таком восторге, говорит — у тебя такой большой! Давай снова встретимся! Я говорю нет не могу, сегодня уезжаю <…> Так вот, когда я приехал в Иж-ск, я стал искать
Оказывается, народный художник был вовсе не инициатором — парень искал и ждал таких, художник просто подвернулся. В Москве же, когда парень попал в центр, освоился там,
«и здесь самое главное было знакомство: подошел ко мне в последний вечер Миша такой, приятный, с усиками, он мне сразу понравился больше всех и мы поехали к нему <…>. Мы зашли с ним в ванную, он там сзади смазал мне, оттрахал. И он мне так понравился, вот один случай, когда я даже сам захотел взять у него в рот. Но не взял! Как мне не хотелось с ним расставаться! <…> Больше я не мог ни о чем думать, только он был у меня в голове».
Рассказал о нем художнику, тот отговорил ехать в Москву. Вместо этого паренек, Сережа, поехал домой в деревню и встретился со своим школьным другом Сашей — тем, с которым раньше дрочился. Ему предварительно написал: «мы должны с тобой увидеться, я тебе такое расскажу! такое! как я съездил в Москву, у тебя дух захватит». Тут Сережа выступает совершенно отчетливо уже соблазнителем. И вот, приехав, он, как он рассказывает, «встретился с Сашей, этим своим школьным другом». Тот «слушал и прямо стонал, потом истопил баню и говорит — делай со мной всё что с тобой делали в Москве! А у меня там в рот брали, что ж я ему должен тоже? Мне этот его член какой-то кривой с синим концом с детства еще надоел. Ну я так и быть взял у него, прямо чуть не стошнило. Вот единственный раз, больше никогда никому! Он изнеженный такой, всё время дома сидит, любит читать по истории, всё про Русь, западного ничего не признает, такой патриот…»
На ноябрьские праздники автор (или тот, от имени которого ведется повествование) сам поехал в Ижевск, увиделся со всеми персонажами. Художник оказался совсем не старичком, каким он виделся по рассказу Сережи. Узнав что едет один из Москвы, приехал из деревни и Саша. Как пишет автор-интервьюер уже от себя:
«и ждал, что из этого будет. <…> Думаю, с замиранием сердца. Но не показывал вида. А уж в кровати такой податливый, нежный. Такой худенький, теплый, молоденький. Так ему сладко было всё что с ним делали. Трогал меня несмелой рукой за член. Опять же, если я сам его руку подвину». Собирается стать попом, хоть отец парторг в совхозе. «И как ему пойдет быть попом. Такие у него выразительные глаза, длинные черные брови, яркие губки; бородка ему пойдет. <…> Пусть идет в церковь» (Харитонов 1993, кн. 1: 229–233).
Очень осторожным надо быть, принимая на веру рассказы гомосексуалов о том, кто и когда их совращал, как их вовлекли со стороны в гомосексуальное общение, кого из встречных нужно винить за их гомосексуальную судьбу. Чаще всего это маска, прикрывающая собственную тягу, собственную авантюрность, собственную страсть.
6. Ненаписанный роман Золя
В этой книге не раз повторяется один прием: ситуация проигрывается сперва на примере литературно-художественном, психологически более ярком, а затем, подтверждения ради, повторяется на примере документальном. История, рассказанная Харитоновым, хотя и очень смахивает на документальную, всё же подана как беллетристическое произведение. Но вот другой пример. Тут всё наоборот: все аттестуют автобиографию как роман, но настоящий роман написан не был, а налицо только пачка писем с документальным рассказом, на основе которого роман предполагался.
В 1894 г. французский психиатр профессор Ж. Сен-Поль обратился через научный журнал к врачам, юристам и писателям с просьбой присылать ему материалы о половых извращениях. В ответ он получил от известнейшего писателя Эмиля Золя пакет с письмами одного молодого аристократа к этому писателю. Письма (без обратного адреса и без дат) были написаны по косвенным признакам
Сначала добровольный информатор описал свои приключения и переживания в подробном письме. Затем прислал еще одно, в котором добавил весьма существенные подробности, из которых стало ясно, что первая исповедь была не вполне откровенной — вначале он поведал, так сказать, более изящную часть своей «извращенной» жизни. Потом писал еще и еще — уже о своих только что произошедших приключениях, по горячим следам. Молодой аристократ был тщеславен, эгоцентричен, очень занят собой, и всячески хотел привлечь к себе внимание знаменитости. Он понимал, что если в нем есть что незаурядное, то это его необыкновенная страсть, и был готов обнародовать ее и тем заработать славу — пусть анонимную.
Поскольку он был весьма образован, наблюдателен и в конце всей истории максимально откровенен, материал для психологического анализа оказался великолепным. Золя загорелся сделать роман. Но роман грозил стать чересчур смелым. Много лет Золя хранил материал у себя и всё не решался приступить к обработке и публикации. И наконец, окончательно отказался от этой идеи.
Между тем, молодой аристократ с нетерпением ждал публикации. Позже в еще одном письме (уже к врачу, а не к писателю) он признавался: «С каждым новым романом Золя я надеялся увидеть, наконец, персонаж, воспроизводящий меня, но всякий раз я был разочарован убедился, что писателю не хватает смелости представить столь ужасную страсть» (Saint-Paul 1930:115). Но и писателю было жаль материала. Он решил подарить его специалисту по патологической психологии для научной публикации, благо подвернулся запрос Сен-Поля.
Золя писал ему:
«Мой дорогой доктор! Я не вижу ничего дурного в том, что вы огласите полученные мною письма под заголовком: Роман одного извращенного».
«Роман одного извращенного»… В современном переводе это звучало бы как «Роман одного извращенца» или, если бы Золя перевел повествование из первого лица в третье, то «Роман об одном извращенце». А если бы оставил в первом лице, то «Романтическая автобиография одного извращенца». Если иметь в виду «роман» как обозначение не жанра, а жизненной основы сюжета (любовная история), то тут не один роман, а несколько.
Далее Золя писал врачу:
«Когда я много лет тому назад получил этот интересный документ, я был поражен физиологическим и социальным интересом, который он представлял. Он меня растрогал до глубины души своей безусловной искренностью, поскольку здесь чувствуется пламя, я бы сказал красноречие истины. <…> Это настоящая, наивная, спонтанная исповедь».
Он даже выразил надежду, что публикация «вызовет жалость и чуточку справедливости к этим несчастным».
Сен-Поль и сам пописывал художественные произведения и удивился, почему Золя не воспользовался сам этим материалом. Позже, в своих воспоминаниях, он писал: «Почему (Золя) не обсудил извращение, почему он не посвятил один из своих романов извращению? Сюжет того стоил» (Laupts 1907: 833). Современный исследователь Верной Розарио (Rosario 1997: 93) полагает, что причина — не в отсутствии смелости у Золя, а в его неприязни к гомосексуалам и осуждении их вообще. Он цитирует Золя по воспоминаниям Сен-Поля: «Я встречался с ними… и пожимал им руку, но я испытываю инстинктивное отвращение, которое мне вряд ли преодолеть» (Laupts 1907: 833). Золя был очень озабочен снижением рождаемости во Франции и говорил Сен-Полю: «Как много семени теряется впустую за одну ночь в Париже — какой стыд, что всё оно не потрачено на производство человеческих существ!» (Laupts 1907: 832, n.). А в предисловии к книге Сен-Поля писатель выражался категорично: «Извращенец — это разрушитель семьи, нации, человечества» (Laupts 1896: 4).