Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность

Клейн Лев Самуилович

Могу ли я быть ответственным за выбор, сделанный в очень раннем возрасте? В области политики или хозяйства — вряд ли. Не располагая достаточными знаниями, я вынужден был бы делать выбор наугад. Но в отношении своих собственных чувств я и в отрочестве — ну, с тех пор, как я себя помню, — не обманывался. Пиаже и другие психологи признают, что ребенок способен на автономный выбор в возрасте 8–9 лет (Bullough 1977: 167). Конечно, какой-нибудь мой ранний выбор, будь я постарше, мог оказаться другим. Так я ведь и сейчас меняюсь и о некоторых давних решениях сожалею. Но не отказываюсь от них — это мои решения. Во всех возрастах я идентичен самому себе.

Если бы в детстве мне встретился какой-нибудь заурядный

педофил, я бы скорее всего просто отверг его приставания. Если бы педофил оказался непобедимо обаятельным — типа Устинова, — возможно, и я бы не устоял, но, пройдя через это, вернулся бы к самому себе. При условии, конечно, что у меня не было собственной тяги к своему полу изначально. А если бы оказалось, что она есть, то не всё ли равно, кто кого соблазнил?

Парадоксально, что наиболее прямо и просто, даже наивно, в защиту любви мужчин к мальчикам высказалась женщина — Камилла Палья, радикальная активистка и аутсайдер американского движения сексуальных меньшинств.

«А что, собственно, плохого в некоторой мягкой сексуальной игре? Из-за чего весь сыр-бор? Знаете, я могу понять запрещение или озабоченность ситуациями, в которых большой мужчина уговаривает маленького мальчика иметь с ним анальное сношение. Я понимаю, когда люди могут проявить озабоченность этим, потому что это маленький ребенок — я говорю о действительно малолетнем ребенке, скажем восьми лет — понимает ли он вообще, о чем идет речь, что такое анальное сношение. Но просто сексуальная игра? Что в ней плохого? Я чувствую, что у меня либеральная позиция шестидесятых в этом вопросе. Я отказываюсь увидеть, что плохого в эротических ласках для любого возраста. <…> Я имею в виду, что анальное сношение — добиться этого всегда было нелегкой штукой. Но я хотела бы поставить вопрос о том, что плохого во всем, что доставляет удовольствие? Что плохого в этом, даже если это включает ласкание гениталий? <…> В чем вред для детей, если они получают разнообразное извращенное удовольствие от этого, разве что в том ущербе, что общество навязывает каждому секретность и делает каждого невротиком?» (Paglia 1996: 19).

Очень важно, что мальчик, имеющий гомосексуальные задатки, нуждается в опоре на гомосексуального взрослого. Как пишет о таком ребенке Силверстайн, «на ранней стадии он думал, что его поведение греховно; теперь он пришел к выводу, что у него греховный характер. Вот когда он ищет руководство других мужчин. Для гомосексуальных мальчиков этот поиск имеет решающее значение, а ролевой образец для подражания очень трудно найти. Гомосексуальные мальчики часто с надеждой ищут старших мужчин, чтобы те показали им, что значит быть геем или быть веденным в голубой секс. <…> Часто секс сам по себе не имеет такого уж значения и за исключением сексуальных уроков для мальчика не имеет большой важности. Но ободрение и новообретенная уверенность в себе имеют решающее значение.» (Silverstein 1981: 106).

Гомосексуальная дружба со взрослым, видимо, обладает для таких мальчиков спасительной силой. Значительная часть самоубийств гомосексуальных подростков (Kourany 1987), вероятно, имеет причиной то, что такой взрослый не был найден.

Силверстайн заключает:

«Несомненно есть эксплуататоры, как взрослые, так и подростки, и физический или психологический ущерб от эксплуатации может быть документирован. Но не связанные с эксплуатацией отношения между взрослыми и подростками тоже имеются — отношения, из которых обе стороны извлекают благо.» (Silverstein 1981: 321).

Несомненно, однако, что о благе ребенка педофил не думает, он заботится лишь о собственном удовольствии. В этом он сам похож на несмышленого ребенка (чувствует себя девятилетним, как тот Петрушка) и, возможно, этим так психологически близок своему идолу — что и облегчает контакт. Впрочем,

изъявления удовольствия обычно повышают наслаждение, так что есть и забота об удовлетворении партнера. Так или иначе, в момент соития он поистине любит, даже обожает своего дружка. А это не оставляет того равнодушным.

Прозрачная мистификация А. Пурина «Апокрифы Феогнида» вся проникнута поэзией, передающей силу и безумство этой страсти.

«От подвздошной ямочки до ключичной

и обратно к югу — в лесок пахучий,

к дорогой бамбучине неприличной —

осторожно движется рот мой сучий, -

по волшебно тающему сеченью

твоего дыханья; от замиранья

на обрыве — к обмороку расточенья,

к ожерелью бурного содроганья».

(Пурин 1996: 138)

И в его «Предисловии переводчика» гимн юношескому телу любовника:

«Чего стоят все пропеллеры славы, весь глянцево-гладкий папир, весь прочный клей, если ты сжимал эти дивные ребра, закругляющиеся в смуглую тесноту безумия, если ты видел эти золотые глаза в пугающем приближении, если обнимали тебя эти руки, а эти губы позволяли тебе их целовать, если твои уста спускались по золотистому ворсу — вниз, вниз, проходя все стадии одурманивания вдоль этого повсеместно дышащего сечения — туда, где все темнело, густело, меркло…» (впрочем, в этом гимне юноша, судя по контексту, уже не ребенок, не подросток, а эфеб).

А вот очень сильное описание этой греховной любви в уже упоминавшемся романе Дмитрия Бушуева «На кого похож Арлекин». Всё дано как воспоминание, обращено к погибшему подростку. Гомосексуальный учитель вспоминает тот день, когда он после долгих подступов создал подходящую атмосферу, включил музыку, и 14-летний Денис Белкин сунул руки в карманы своих рваных джинсов и встал у окна.

«… в закатном солнце твоя белобрысая челка стала апельсиновой. <…> Я подошел к тебе сзади и осторожно обнял за плечи. Ты вздрогнул, но не вырвался из неловких объятий. Сердце дикого бельчонка застучало часто-часто, и ты задержал дыхание…. Я уже почти не принадлежал себе, я убежал от себя, забыл себя и свое имя, и город, и улицу: в моих руках находилось теплое, светлое, крылатое и необычайно нежное. Детское и наивное… Я поцеловал тебя сзади, в ложбинку на шее — даже не поцеловал, а скользнул по едва заметному пушку. Ты опять вздрогнул, натянулся как струна и повернулся ко мне лицом. Мы долго смотрели друг другу в глаза. <…> Я прижал тебя к себе. Ты весь дрожал и прятал лицо в мой свитер, от твоих волос пахло ромашками и летом. <…>

Денис крепко обнял меня, но сначала не давал поцеловать себя в губы, отворачивая лицо, <…> но через мгновение уже сам, САМ поцеловал меня в губы. Я прошептал в горячее детское ухо: «Денис, мальчик мой… бельчонок, я… я люблю тебя».

Я сел в кресло и ты запрыгнул ко мне на колени, возбужденный и разрумянившийся, укусил меня осторожно за ухо (где ты научился этим изыскам?). Долго путаюсь с твоим ремнем… Ты улыбнулся и сказал: «Все равно не расстегнете, эта пряжка очень хитрая», — и сам помог мне. Я спустил твои старые брюки, и когда я крепче сжал твой горячий член, ты прикусил нижнюю губу, закрыл глаза и запрокинул голову. Потом — твой глубокий, терпкий мальчишеский поцелуй. Я не знаю, сколько миров сгорело во мне за эти бесценные минуты… Боюсь просить тебя о большем… точнее, не хочу брать сразу всё. Но безумный Найтов, вместо того, чтобы одеть ребенка и проводить домой, спросил чужим охрипшим голосом: «Может быть… в спальню?» Ты сглотнул, закивал головой. Я взял тебя на руки… И наше отражение в зеркале: ты болтаешь ногами со спущенными брюками, рубашка наполовину расстегнута, а у меня почему-то умное и серьезное лицо. В спальне я полностью раздел Дениса, оставил только белые спортивные носочки, которые еще больше распаляли меня. <…>