Другая машинистка
Шрифт:
Бернард и Леонард. Жертвы дурацкой традиции рифмовать близнецов, как будто это не две самостоятельные личности, а вариации на одну и ту же тему. Знаю, многие матери не устояли перед этой благодушной привычкой.
– Так-то Бенни и Ленни, – сообщил тот, что справа.
Приличия ради я сумела подавить смешок. Мало им созвучных имен – понадобились совпадающие до одной буквы уменьшительные. Но смеяться вслух было бы неприлично. Я не одобряю в других людях невежливости и не применяю к себе двойные стандарты. Я присмотрелась к близнецам, гадая, который же из них Бенни, «кавалер» Хелен, – весьма в ее духе употребить такое словцо. В дополнение к тем гримасам, которые Хелен тщательно отрабатывала перед зеркалом, у нее и многие обороты речи звучали до странности аффектированно. «Мое семейство родом с Ю-у-уга», – как-то раз с оттяжечкой сообщила она
Дотти меж тем суетилась с озабоченным видом человека, которому на голову без предупреждения свалился важный гость – да еще и удвоился, ничуть не смущаясь неудобством, доставленным принимающей стороне. Но я-то хорошо знала Дотти: втайне она была довольнехонька возможностью развлекать сразу двух молодых людей и наслаждалась ролью замученной хозяйки.
– Вы уж извиняйте, сервиз староват, – сказала она, именуя сервизом серебряный сосуд с кофе. – Кабы я знала, что вы на кофе туточки останетесь, я б его надраила, чтоб не так паршиво гляделся.
Вероятно, Дотти напрашивалась на комплимент, однако не преуспела. Обращалась она главным образом к близнецу справа, у которого в расцветке пиджака преобладал красный.
Видимо, решила я, справа – Бенни; это он удостоил меня одной фразой, назвав их уменьшительные имена.
– Мы как раз говорили, что мне нужно позвать подружку, раз Бенни привел Ленни, – пояснила Хелен.
Бодрый тон этого замечания показался мне натянутым, и тут я сообразила, о чем она горюет: Бенни не выдавался в единственном экземпляре – куда бы он ни пошел, к нему прилагался брат-близнец, которого Хелен вовсе не хотела тоже развлекать и ублажать. И тут она обернулась ко мне.
– Неплохо сегодня выглядишь, – сказала она. Пустая фраза, нужно как-то уточнить комплимент. Но за что похвалить? В поисках положительных качеств Хелен оглядела меня с головы до ног и, судя по всему, не слишком одобрила. – Ты такая… – начала она, так и не придумав, что же в моей внешности имеет смысл отметить, – такая… здоровая.
– Хелен! – укоризненно перебила ее Дотти.
– Что не так? Я сделала ей комплимент. Обычно она бледная, замученная! Но ты глянь, дорогая, – она вновь обернулась ко мне, – полюбуйся, какая ты сегодня румяная, просто загляденье! Дурочка будешь, если не пойдешь с нами гулять… Надень что-нибудь из моих вещей, – поспешно добавила она. Даже если я нынче «загляденье», она не выйдет со мной на люди, пока я не сменю костюм, в котором ходила на работу.
– Я бы пошла, кабы могла, – вздохнула Дотти. – Но, само собой, за детьми присмотреть некому.
Надо полагать, то был намек – тут бы мне и вызваться. Обе перспективы малопривлекательны, однако с Хелен и близнецами я хотя бы поужинаю. Дотти ждала, секунды тикали, и взгляды, которые она бросала на меня, изрядно пропитывались мышьяком. Помимо Хелен и меня в пансионе проживало еще пять постояльцев, но все были довольно пожилые люди и никак не годились в няньки к четырем малышам. Старик Уиллоуби с глазами молочной голубизны, от которого разило до тошноты приторным одеколоном, охотно остался бы с детьми наедине, и Дотти зорко оберегала их от такого общения.
Я перевела взгляд с горестного лица Дотти на обеспокоенную физиономию Хелен и сделала вывод, что завидное приглашение получила лишь потому, что другой кандидатуры не нашлось.
После чашки кофе меня по умолчанию сочли на все согласной, поспешно отвели наверх и заставили примерить множество не по мне скроенных платьев с рюшечками. Наконец одно из них удостоилось одобрения Хелен, и мы спустились, я – в ее платье, которое весьма ненадежно сидело на моей тощей, что уж тут скрывать, фигуре, так что пришлось закрепить его тремя стратегически распределенными ленточками из черного атласа. Тот близнец, что молчаливее (пиджак в синюю клетку), – кажется, я научилась отличать Ленни – нехотя попытался сделать комплимент моему платью, но я сочла это оскорбительным, ведь не далее как пятнадцать минут назад близнецам ясно дали понять, что наряды ни в коем случае не мой выбор и не моя заслуга. Однако, соблюдая приличия, я пробормотала в ответ «спасибо». Мы попрощались с Дотти, которая убирала свой «сервиз» и даже не пыталась скрыть обиду и разочарование. Вот мы уже и на улице.
План на вечер: ужин и танцы. Поначалу
Беседа, с огорчением вынуждена сообщить, почти весь вечер не клеилась. Близнецы оказались из молчаливых – из той разновидности молчаливых людей, чье немногословие сбивает с толку и даже кажется противоестественным. Хелен, любительница играть главную роль, поначалу заполняла паузы своей болтовней, однако, несмотря на репертуар заученных реплик и отработанных акцентов, получаса каменного равнодушия слушателей хватило, чтобы ее запасы иссякли. Нарядилась она в старомодное, довольно-таки аляповатое платье и, потянувшись через стол, случайно угодила в лужицу густой подливы на своей тарелке. По рукаву от локтя до запястья расползлось весьма неаппетитное коричневое пятно. Хелен с величайшим пафосом оплакивала эту трагедию и пыталась намекнуть – более чем прозрачно, могу добавить, – что Бенни, как джентльмен, должен был бы компенсировать ущерб. Бенни то ли не уловил намека, то ли искусно притворился. После ужина мы загрузились в такси и сообщили водителю адрес какого-то танц-холла, куда близнецы, по их словам, получили особое приглашение.
Дансинг, как и ресторан, отнюдь не оправдал моих ожиданий (чересчур оптимистических, как я теперь понимаю). Танцы, пояснили близнецы уже в такси, организованы их клубом. Тут Хелен обернулась ко мне, торжествующе блестя глазами (наконец-то можно похвастаться!), и шепнула:
– Слышишь, Роуз? Они состоят в мужском клубе!
Слова «мужской клуб» торжественно повисли в воздухе. Мне представились роскошные кабинеты, отделанные дубовыми панелями, – такие кабинеты я видела порой сквозь высокие распахнутые окна, прогуливаясь в районе Центрального вокзала. За этими дубовыми кабинетами мне воображались мраморные коридоры, гостиные, устланные толстыми коврами, а хорошо бы и парадный бальный зал, где подают декадентские напитки и кружатся юные пары. Вполне вероятно, что за теми кабинетами с дубовыми панелями все было именно так, как мне представлялось, однако проверить не удалось, ибо мы прибыли в кое-как освещенное кафе возле Бродвея (там, где Бродвей пересекается с Шестой авеню и углубляется в Вест-Сайд). Что же до мужского клуба, он обернулся попросту любительской спортивной лигой со штаб-квартирой в районе Адской кухни.
В кафе на небольшом возвышении расположился оркестр. Состоял он всего из четырех музыкантов, но играли они, надо отдать им должное, с большим усердием, своим рвением отчасти искупая малочисленность. Мы отыскали столик в углу, сели и осмотрелись. С первого взгляда было видно, как искренне и неуклюже устроители вечера старались навести лоск. Кто-то додумался накрыть столы черной клеенкой и воткнуть в дочиста отмытые банки небольшие белые свечи – теперь свечки зажгли, и они ярко горели. Вероятно, тот же затейник развесил вдоль стен длинные полосы цветной крепированной бумаги, и эти ленты сникли под потолком обмякшими гирляндами. В центре танцевали всего две пары – убогий, полузабытый фокстрот. Даже я в своем преждевременном стародевичестве понимала, что этот танец уже выходит из моды. Я обернулась к Хелен проверить, насколько та разочарована, однако на ее лице застыло надменное наслаждение. На миг меня кольнула жалость, но сочувствие к Хелен прошло, точно краткий озноб от вечерней прохлады. Не просидев и минуты за столом, она потребовала, чтобы мы немедленно вышли на танцпол, и мы повиновались.
Вряд ли кого удивит признание, что на танцполе мы с Леонардом представляли из себя неуклюжее посмешище. После трех танцев – напряженного шарканья и оттаптывания друг другу ног – я истекала потом и уже не могла выносить радостные взвизги Хелен и шуточки, которыми она осыпала нас всякий раз, когда вихрь танца выносил ее поближе к нам с Леонардом. Я предложила своему кавалеру вернуться за столик, и он, по-прежнему храня молчание, сурово кивнул, но не попытался сделать вид, будто сильно огорчен. Мы присели за тот же стол в углу. Лишь тогда я заметила увядшую гвоздику в петлице его пиджака. Я что-то пробормотала насчет «красивого» цветка (цветок не был красив, я просто хотела поддержать разговор), а Леонард равнодушно вынул гвоздику из петлицы и протянул мне.