Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии

Левченко Ян Сергеевич

Формалисты, особенно леворадикальная петербургская ветвь с Виктором Шкловским во главе, были тесно связаны с историческим авангардом. Его русская версия может служить образцом нормативно-предписательной поэтики, излагавшей «последние» истины в лучших традициях классицизма. Этому не мешал даже пафос конструктивизма (в первую очередь, полемичного по отношению к символистам и в слабой степени связанного с философскими течениями своего времени). Здесь следует напомнить, что в немецком искусствознании рубежа XIX–XX вв. «“воля к системе” явно сменилась волей к овладению конкретным миром материально выраженных вещей и событий» [Медведев, 2000 (b), с. 349]. Так в Европе начало развиваться формалистское мировоззрение, быстро занявшее место интеллектуального мэйнстрима, по отношению к которому разные идео-, психо– и этологические соблазны выглядели как признаки авангарда, по определению выпадающего из круга идеальных «форм». В России же, напротив, ранние формалистские интуиции Веселовского и Потебни не получили развития. Здесь особенно значима фигура Потебни,

с которым формалисты разыграли сюжет ученического отталкивания, успевая одновременно и откреститься, и продемонстрировать близость [Шкловский, 1921]. По части отсылок к работам Потебни у формалистов критика проявляла редкое единодушие независимо от времени и места выступления [Плотников, 1923; Laferriere, 1976]. В русском «бесформенном» историческом контексте идея содержания, т. е. совокупности идеологических и этических категорий, вычитываемых из текста в зависимости от установки аудитории, доминировала над формой. Вместе с тем отсутствие развитой школы философского идеализма, с одной стороны, и робкие поверхностные заимствования из вторичных источников позитивизма – с другой, сводили на нет возможность сильной альтернативы формальному подходу.

Всю вторую половину XIX в. лакуна на месте неудавшегося проекта эстетической критики копила в себе энергию, чье преобразование началось в кругу младосимволистов. Формалисты же научились использовать эту энергию систематически, профессионально [212] . Первая профессиональная школа в русском литературоведении зрела в периферийной зоне культуры и противопоставляла себя российскому мэйнстриму, состоявшему из психологической, «общественно-значимой» эссеистики. Если в Европе формализм был и остается почтенной университетской дисциплиной, то в России с ним ассоциировалась угроза университетскому образу мышления. Именно зеркальная противоположность социокультурного статуса формализма в России и за ее пределами обусловила пристальный интерес к его русской ипостаси со стороны западных ученых после Второй мировой войны. Они справедливо увидели в нем своеобразную «остраняющую» конвергенцию, вариант «своего другого». В России же, будучи противопоставлен придворному советскому литературоведению и диссидентствующим структуралистам с их лингвистической или же тщательно скрытой историко-литературной генеалогией (в первую очередь, Юрий Лотман), формализм оказался в своеобразном теоретическом вакууме и превратился в равноправный объект историко-литературного комментария. Страницу истории культуры, концептуализация которой никому не нужна. Неслучайно все ключевые интерпретации формалистских текстов принадлежат перу европейских и американских ученых.

212

Существовало впрочем, и такое мнение, что формализм – прямое продолжение эстетического метода, его апостериорное превращение в науку. В данном контексте «старое наименование – эстетический метод – тем более уместно, что при констатирующем изучении исследователь получает определенные основания для построения новой эстетики, эстетики апостериорного порядка, которая будет составляться из выводов, силлогистически следующих из анализа отдельных явлений художественного творчества, составляющих предмет описания» [Вознесенский, 1926, с. 49].

Европейский искусствоведческий формализм систематизировал романтическое представление о единстве искусства, науки и философии. Утверждалось, что наука об искусстве всегда подготовляется самим развитием искусства и определяет свои задачи исходя из задач, стоящих перед искусством в конкретном историческом контексте (Круг Ганса фон Maps не скрывал, что развивает идеи романтиков в приложении к динамике конкретных форм). Отсюда способность говорить об искусстве на его языке, исходя из его собственных конструктивных задач. Аналогичное гипостазирование общности объекта и способа его описания было сильно в раннем русском формализме, игравшем роль ретранслятора идей, возникающих в сознании исторического авангарда. Если западноевропейские формалисты спровоцировали «научную революцию», находясь внутри академической традиции, то русский формализм претендовал на создание знания как такового, отменяющего тотальное «незнание» академиков. Идея радикального пересмотра оснований литературной науки придавала формалистам в их собственных глазах если не демиургический, то уж точно законодательный статус [213] . Их наука была призвана не вытеснить старую (для них ее просто не существовало), но дать новую философию искусства, лишенную метафизических спекуляций.

213

Собственно, идея новой школы в том и состояла, чтобы изменить не «метод», но сами «принципы», по которым литература определяется как «предмет изучения» [Эйхенбаум, 1987, с. 375; курсив автора. – Я.Л.]. На первый взгляд может показаться, что это действительно умаление, однако дело идет не о замене очков, а о трансформации зрения. Методологические споры неуместны: метод будет следствием нового зрения.

Сциентизм в отношении

гуманитарного знания достоин уважения, но вряд ли реализуем на собственно научном языке. Формалисты, пожалуй, и не стремились к декларированной точности – лишь к ассенизации дискурса, непротиворечивости и последовательности. Это последнее свойство часто становилось объектом рефлексии и тем самым отменялось логикой изложения. Литература все равно побеждала, обогащаясь глубоким знанием себя. Тенденции в гуманитарном знании совпали с глубоким пересмотром точности в значительно более почтенных науках, носителях безоговорочной истины в XIX в. От квантовой механики и теоремы Геделя о неполноте до теории катастроф и фрактальной геометрии наблюдается тренд все более сложной, ветвящейся и самосознающей картины мира. Гуманитарное знание дождалось того момента, когда точные науки начали сомневаться в единственной истине, чтобы самому начать с воображаемого нуля в конструировании собственной «научности». У гуманитариев не было иных ориентиров, кроме представлений о строгой объективности, логичности и эксплицитности, понимавшихся как основные причины устоявшейся, вошедшей в привычку успешности точных наук. Спасаясь от избытка здравого смысла, гуманитарное знание использовало распространенные в социуме представления о науке, чтобы доказать самому себе возможность и ценность неточного знания. Петербургский формализм, настойчиво превращавший науку в литературу, послужил полигоном этого доказательства.

Формалисты были значительно ближе художественной практике, нежели их строгие, специализированные последователи. Трансгрессия объекта и метаязыка становилась у Шкловского, Эйхенбаума и Тынянова условием теории. В полной мере это относится к концепции истории, несущей на себе отпечаток личного опыта, сквозь призму которого они создавали свои теоретические концепции. Тяжба с литературой, в которую они вступили по наивности первооткрывателей, возобновилась после «бури и натиска» структурализма. Статья Ролана Барта 1967 г., у которой для настоящего послесловия позаимствован заголовок, описывала процесс легитимации языка, преданного наукой несправедливому, «безосновательному» забвению. К настоящему времени эти призывы прочно забыты. Интерес к произведению целиком поглотился разоблачением контекстов – гендерных, социальных, политических, Вопрос о том, как сделана «Шинель», уже нельзя назвать очевидным. Это значит, что уже скоро он может стать актуальным. Забытое и ненужное знание интригует. Проверено формалистами.

Литература

Адорно Т, Хоркхаймер М. Диалектика Просвещения. М.; СПб.: Медиум, Ювента, 1997.

Аксенов И.А. Виктор Шкловский. «Революция и фронт» <Рец.> // Печать и революция. 1921. Кн. 7. С. 134.

Аксенов И.А. Виктор Шкловский. «Эпилог» <Рец.> // Печать и революция. 1922. Кн. 7. С. 48.

Анненков Ю.П. [Б. Темирязев] Повесть о пустяках. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001.

Арбатов С.А. В. Шкловский «Тристрам Шенди» Стерна и теория романа». Изд. ОПОЯЗ, 1921, с. 39. <Рец.> // Литературная газета (Казань). 15 октября 1921. № 4.

Аристотель. Риторика. Поэтика. М.: Лабиринт, 2000.

Балаш Б. Видимый человек [1925] // Киноведческие записки. 1995. № 25.

Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, Универе, 1994.

Бахрах А.В. (а) [Кир. Кириллов] Шах конем. В. Шкловский. Ход коня. Книга статей. Изд. Геликон. Берлин, 1923. <Рец.> // Дни. 4 февраля 1923. № 81. Берлин.

БахрахА.В. (b) Беседа. № 1 (Журнал литературы и науки, издаваемый при ближайшем участии проф. Б.Ф. Адлера, Андрея Белого, проф. Ф.А. Брауна, М. Горького и В.Ф. Ходасевича. Май-июнь 1923. Берлин. 400 стр.) <Рец.> // Дни. 13 мая 1923. № 161. Берлин.

Бахрах А.В. (с) [А.Б.] Виктор Шкловский. Литература и кинематограф (Всеобщая библиотека № 51) Рус. Универе. Изд-во. Берлин, 1923. 59 стр. <Рец.> // Новая Русская Книга. 1923. № 3/4. Берлин.

Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу. М.: Современник, 1983.

Белый А. Одна из обителей царства теней. Л.: ГИЗ, 1924.

Белый А. Ветер с Кавказа. М.: ГИХЛ, 1928.

Бем А.Л. Работы по теории литературы в России // Новости литературы (Берлин). 1922. № 1.

Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. СПб.: Азбука-Классика, 2001.

Бергсон А. (а) Материя и память // Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск: Харвест, 1999.

Бергсон А. (b) Смех // Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск: Харвест, 1999.

Бергсон А. (с) Творческая эволюция // Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск: Харвест, 1999.

Бергсон A. (d) Восприятие изменчивости // Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск: Харвест, 1999.

Блюмбаум А. Конструкция мнимости. К поэтике «Восковой персоны» Юрия Тынянова. СПб.: Гиперион, 2002.