Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
В ноябре 1916 г. Уолпол приехал с фронта. «Я показал Вальполю пейзажик, сегодня мной сделанный, прося сказать мне, надо ли его разорвать. Он ему так понравился своим мрачным настроением, что он встал на колени передо мной, поцеловал руку и умолял ему его подарить, на что я согласился» (Там же, 167).
Все эти детали выдают, что англичанин явно влюблен в Сомова, а тот понимает это, но ограничивается легким флиртом, не отвечая взаимной страстью. Как пишет Ротиков, «Константин Андреевич привередничал и уклонялся». Ну, у него ведь был в это время Миф. Что касается англичанина, то можно было бы поставить под сомнение сексуальный характер его привязанности к Сомову — ведь вроде налицо только экзальтированные знаки преклонения перед художником и симпатия к человеку.
Но здесь
Уже в 1917 г. Сомов разругался с англичанином, так как тот поддерживал политику Англии, а Сомов одобрительно относился к большевистскому перевороту и к прекращению войны. Потом помирились, а когда в Лондоне встретились снова в 1924 г., страсть поутихла. Преуспевающий «Гью» таскал пожилого Сомова по всему Лондону, в книжной лавке подарил ему 4 своих романа, у антиквара долго выбирал себе гравюры Рембрандта и Дюрера. Сомов устал и раздраженно пишет сестре: «Успех портит, он не поумнел, не сделался тоньше. Несмотря на все внимание и уверения в прежней дружбе, я нашел его каким-то неделикатным и ко мне и вообще. Я был гораздо выше его в этом свидании» (КАС: 227). И роману конец. По крайней мере, со стороны Сомова все ясно. Да он и прежде, несмотря на всю свою скромность, относился к Уолполу с некоторым превосходством (при всей симпатии) и без любви.
7. Эмиграция без бегства
В Лондоне Сомов был проездом в Америку, куда был командирован большевистским правительством. Странное дело, несмотря на свои консервативные взгляды, социальное положение и воспитание, Сомов встретил захват власти большевиками не со страхом, а с живым любопытством и принятием. В его дневниковых записях нет ни слова возмущения по поводу отнятия дома, уплотнения, трудовой повинности, карточек. «С моей квартирой мне было грустно расставаться — конец эпохи, — но не слишком… Я перебрался со своей квартиры, которую сдал, в две комнаты к Анюте. Мне трудно было продолжать мою красивую и роскошную жизнь. Пришлось отпустить прислугу и сжаться со всеми моими вещами в две комнаты. Они вышли похожи на склад мебели» (КАС: 188). Через три месяца пришли и за мебелью, но Сомов показал им бумажку от Луначарского, и реквизиторы ушли.
Большевики также отнеслись к художнику дружелюбно и покровительственно. Освободили от трудовой повинности, выдали ему охранную грамоту от реквизиций. В 1918 г., воспользовавшись отменой цензуры, Сомов даже издал на русском свою эротическую «Книгу маркизы» без цензурных изъятий, а, наоборот, с дополнениями. В 1922 г. она была издана и в Германии. Осенью 1923 года, когда петроградские художники делегировали Сомова на выставку в Америке быть их представителем, Москва утвердила. «Анюта была страшно огорчена, плакала и мне было больно и грустно».
В Америке выставка (св. тысячи картин) имела успех, но продажа шла вяло, и назначенные в России цены оказались завышенными. Думали о тысячах долларов, а пришлось удовлетвориться сотнями. Когда в мае закрыли выставку и сделали несколько небольших передвижных выставок, чтобы выручить еще что-нибудь, Сомов был обеспокоен. «Настроение у меня неважное и тревожное, — пишет он сестре в Россию, — думаю о будущем, как устроить свою жизнь. Можно ли, по-твоему, теперь в России жить на продажу картин?… Как жить дальше? Здесь мне советуют задержаться еще на сезон — осенью обещают два портретных заказа — а я не знаю, как мне быть…» (КАС: 240). Как пишет в «Курсиве» о его американской жизни Берберова, «Он жил один очень аккуратно и умеренно, увлекался красотой розовощеких, кудрявых молодых мальчиков, которых потом писал веселыми масляными красками, с открытым воротом и длинными пальцами бледных рук. Когда я бывала у него, он всегда был окружен ими».
В июне перебрался поближе к дому — в Париж, где его ждали Миф, Геня (Гиршман) и Нувель. Но в Париже цены на картины оказались в три раза ниже американских. Решил вернуться в Америку — не в Россию: «Вернуться теперь без всякой фортуны, без заказов, без возможности заработать домой было бы неблагоразумно». Вернулся в Америку, а тут глава всей выставки Виноградов заболел, и Сомова назначили возглавлять все выставочные дела. Подружился с Рахманиновым и подрядился писать его портрет. Но весной 1925 года он пишет Грабарю: «заработков у меня здесь больше нет, и я принужден уехать в более дешевую страну». Миф со своим приятелем Кралиным к этому времени купили ферму в местечке Гранвилье в Нормандии и занялись разведением скота. Сомов переехал к ним. Там и обосновались надолго. Цены там были втрое ниже парижских. Лишь после сомовской выставки 1928 года, организованной Мифом, смогли перебраться в Париж.
Вот так, тихо и спокойно российский (чтобы не сказать советский) художник Сомов оказался в эмиграции.
Он, конечно, изначально западник. Всегда он больше всего любил Францию. В языке его, как у Кузмина, масса галлицизмов и просто французских словечек и фраз, причем не со времени переезда во Францию, а с детства. И в творчестве его изобилуют сценки жизни Версаля эпохи Людовиков с XIV по XVI, но когда в России племянник Женя Михайлов спросил его: «А хотел бы ты, дяденька жить в восемнадцатом веке?» — он воскликнул: «Ни в каком случае! Ты подумай, какой ужас! Из-за отсутствия канализации летом во дворце стояла такая вонь, что двор был вынужден его покидать. Отчасти из-за этого были построены небольшие дворцы в парке». Его увлечение временем фижм и пудры — это не что иное, как игра, продолжение детства. Вообще у него по многим параметрам период детства и юности чрезвычайно затянулся — практически на всю жизнь. Тот же образ жизни — без семейных забот, те же увлечения. Это характерно для многих людей гомосексуального склада.
Племянник не спрашивал: А не хотел бы ты, дяденька, жить на Западе? Сначала это было несущественно (легко было ездить туда — сюда), а потом бессмысленно задавать этот вопрос, коль скоро Сомов оказался на Западе. Но он уехал на Запад без острого желания. Скорее он желал бы жить в России, но чтобы Россия оказалась западнее. Он патриот. Еще в 1898 г., будучи в Париже, он готов был простить Званцевой ее передвижничество за то, что она русская женщина. «Вы знаете, — пояснял он, — хотя я всего две недели здесь, уже страшно скучаю по России или нет, по Петербургу, нет, по людям — наивным, простым, теплым, добродушным и уютным, которых здесь нет» КАС: 63). Россия для него замещается самым западным из своих городов — Петербургом. А еще дороже русские люди. Он и на Западе общался в основном с русской диаспорой: Рахманинов, Карсавина, Брайкевич, Гиршманы, Добужинский, Бенуа и, конечно, его Миф — Мефодий Лукьянов.
Он не был шовинистом, но характерная для многих гомосексуалов невольная антипатия к евреям у него была. Рисуя на заказ Дебору Карышеву, записывает в дневнике (7/20 февраля 1914 г.): «Она еврейка, но еврейская раса в ней едва заметна. Я не люблю еврейский, даже красивый тип» (Константин 1979: 126). Это не помешало ему дружить с евреями (Бакст. Гиршман). Тут не идейный и не бытовой антисемитизм, а лишь эстетическая антипатия. Но, похоже, из тех же корней.
Иллюстрация к повести Лонга