Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
«Дафнис и Хлоя». 1930 г.
8. Боксер как Дафнис
Сразу же после выставки, организованной Лукьяновым, и переезда в Париж у Константина Андреевича появился новый юноша-натурщик, конечно, из русских — Борис Снежковский. Он был привлечен для создания серии рисунков к повести древнегреческого автора Лонга «Дафнис и Хлоя» — о неопытных влюбленных. Пастух и пастушка, Дафнис и Хлоя, были воспитаны в неведении и совершенно не представляли себе, для чего у людей детородные органы и как они действуют в любви. Влюбившись друг в друга и терзаемы любовным томлением, они обмени вались нежными и страстными ласками, но не знали, как утолить свою страсть, пока,
Тема эта давно интересовала Сомова. Еще в 1920 г., на исходе Гражданской войны, в январе, он записывает в дневник: «Долго не мог заснуть и думал о… картинах, в моем воображении показавшихся мне прекрасными». Среди них — «Дафнис, Хлоя и Пан»:
«Дафнис склонился к Хлое, виден его затылок и его подбородок и рот, она полулежит у него на коленях. Пан около них анфас, но они его не видят…» (КАС: 195).
К. А. Сомов. 1934 г.
Портрет Бориса Снежковского.
Теперь, когда осенью 1929 г. Сомов получил заказ, он сообщает сестре: «Эта работа очень интересная для меня, но трудная, надо уметь хорошо рисовать голеньких, а я не умею». В декабре он сообщает, что «стал рисовать этюды и наброски с голого тела. Пока нашел одного русского, очень хорошо позирующего и хорошо, но слишком атлетично для Дафниса сложенного, и подговорил его на 10 сеансов». Теперь ищет девушку. «А мой натурщик, русский, 19 лет, оказался очень умным, образованным и славным. Так заинтересовался своим позированием и моей целью, что попросил меня дать ему прочесть роман Лонгуса…».
К. А. Самов за работой. 1936 г.
Художник стал с тех пор называть его Дафнисом. Книга вышла в 1931 г., а Борис стал другом художника и с 1932 года заменил ему в эмоциональном плане умершего Мифа. Художник сдружился и с родителями Бориса, ездил с ними в Гранвилье. Он сделал с Бориса не только серию эскизов для Дафниса, но и целый ряд портретов в течение 30-х годов, в том числе известный портрет обнаженного атлета с боксерскими перчатками. В 1933 г. начал серию акварелей-миниатюр на тему <Мужская натура на манер Буше». «У меня множество набросков с натуры «ню», большей частью с Дафниса… Может быть, эта серия будет из 10–12 номеров. Будет забавный, хотя и несколько скандальный ансамбль» (КАС: 410–402). Дружба продолжалась до самой смерти Сомова в 1939 г. Он умер внезапно и скоропостижно в возрасте 70 лет, до начала Второй мировой войны. Судьба избавила его от новой серии передряг.
Был ли Борис его любовником, неизвестно. Скорее всего, не был. Нам неизвестна его сексуальная ориентация, да и вряд ли его мог телесно привлечь старик-художник. Для старика же, с трудностями при ходьбе (он страдал от атеросклероза), уже вряд ли были заманчивы сексуальные авантюры, но вкусы его не могли измениться, и, несомненно, ему просто доставляло удовольствие часто любоваться нагим телом превосходного атлета и всегда любоваться созданными им самим изображениями, в которых оно запечатлено навечно. В психологической литературе отмечалось, что для сексуального человека в подсознании рисование эрогенных зон равносильно трепетному касанию и ласке, так что оно должно было доставлять художнику утонченное наслаждение. Для человека, приверженного однополой любви и знавшего в своей молодости любовные приключения, а в зрелом возрасте всепоглощающую любовь, неплохой закат.
9. Характер и творчество
Изображения в стиле Буше, рожденные при разработке Дафниса и Хлои и представляющие полностью обнаженных молодых людей, предающихся неге и ласкам, — юношу с одной или несколькими девушками — могли быть сделаны и не гомосексуальным художником. Обнаженного юношу с фронтальной наготой изображали и вне гомоэротики.
Но на этих изображениях у Сомова гениталии юноши выделены цветом и положением в картине, а в сюжете, описанном в книге Ротикова (кадетик на кушетке), и смыслом, тематически. Нагой юноша у Сомова, как правило, раскинулся на первом плане, а девушки или женщины — поодаль. В одном случае двое юношей возлежат рядом на ложе — это уже однозначный сигнал о роде чувств художника. Картинка, на которой голова девушки лежит очень удобно на лоне юноши, заставляет вспомнить о замечании Эдиньки насчет вкусов Сомова в любви.
Загадку представляет собой обилие женских образов среди сомовских портретов: сестра Анюта Михайлова, художницы Званцева, Остроумова- Лебедева, Мартынова, супруга Рахманинова, богатые дамы Гиршман, Носова- Рябушинская, Олив и др. Тут продолжение темы «подруга дев», но есть и мотив денежный — писал, что заказывали. Еще более загадочно, что эти образы большей частью некрасивые. Это наблюдение идет от Бенуа. Грабарь в своей немецкой статье о Сомове придает особое значение поэтизации некрасивого, даже уродливого в женских образах Сомова. Он видит в этой поэтизации некрасивых сомовских женщин некую притягательную тайну — а разгадать эту тайну не может (Grabar 1903). Советские искусствоведы Подкопаева и Свешникова усматривают в сомовском увлечении отталкивающим, патологическим проявление декадентства (КАС: 34).
К. А. Сомов.
Обнаженные в зеркале у окна. 1934 г.
Некоторый свет может пролить то, что отношение Сомова к женщинам типично мужское, не обязательно гомо сексуальное, но все же особенно распространенное у гомосексуалов — идея мужского превосходства. В письме своему брату он хвалит Якунчикову: «Она сейчас очень интересная художница, что очень большое исключение для женщин. Хорошо рисует, тонко чувствует тон, assez personelie [достаточно индивидуальна]. Техника мужская» (КАС: 61). Таким образом, в женщинах ему нравились скорее мужские черты, а не женственность, шарм, красота, нежность.
Еще более раскрывает эту проблему сам Сомов в своем дневнике. В феврале 1914 г. он записывает:
«Шура (Бенуа. — Л. К.) говорил, что я люблю некрасивых и скурилъных женщин и влекусь к ним или еще, что я смеюсь над женщинами зло и обидно, или что я поэтизирую некрасавиц. Бакст говорил Валечке, что изображая так женщин, как я, невозможно их не любить, что я притворяюсь. Один умный Валечка (Нувель. — Л. К.) каким-то образом лучше всех других меня знает, угадал меня (немудрено: вместе охотились за мальчиками. — Л. К.).
Женщины на моих картинах томятся, выражение любви на их лицах, грусть или похотливость — отражение меня самого, моей души… А их ломаные позы, нарочитое их уродство — насмешка над самим собой и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью. Отгадать меня, не зная моей натуры, конечно, трудно. Это протест, досада, что я сам во многом такой, как они. Тряпки, перья — все это меня влечет и влекло не только как живописца (но тут сквозит и жалость к себе). Искусство, его произведения, любимые картины и статуи для меня чаще всего тесно связаны с полом и моей чувственностью. Нравится то, что напоминает о любви и ее наслаждениях, хотя бы сюжеты искусства вовсе о ней и не говорили прямо…» (КАС: 125–126).