Другая судьба
Шрифт:
Бог дал – Бог взял. Мы осознаем, что он дал нам что-то, только когда оказывается, что он может это и забрать.
И жизнь, и талант, и детей, и любимого человека…
В этой череде потерь выковалась моя человечность.
Эта книга держит меня в таком умственном напряжении, что я начинаю опасаться за свое душевное равновесие. Вот уже много месяцев я продвигаюсь двумя путями, которые все дальше отстоят друг от друга. Я боюсь потерять почву под ногами. Рассказывать изо дня в день о двух людях, а на самом деле – об одном, причем первый становится негодяем, а второй хорошим человеком (но какой ценой!), – это
Я не рискую их спутать, ведь они тянут каждый в свою сторону и выматывают меня.
Внутри меня они – единое целое.
Зачем заставлять себя писать так быстро и так интенсивно? Марафон на спринтерской скорости. Почему я не даю себе ни дня передышки? Почему сижу, не поднимая головы?
Наказываю себя за лень?
В этом я признался сегодня вечером Бруно М.
– Какая лень? – удивился он. – Ты же никогда не останавливаешься. Когда не пишешь – обдумываешь то, что собираешься написать. Ты и читаешь только для того, чтобы писать. Вывод: ты работаешь все время.
Может, он и прав… Но как это далеко от того, что я испытываю… Писать несколько недель или несколько месяцев в год – мне кажется, этого мало, сколь бы утомительны ни были эти недели и месяцы…
Читатель никогда не узнает, какие тени то и дело заглядывали мне через плечо и просились в мою историю: Лени Рифеншталь, Пикассо, Эйнштейн, Черчилль, Шёнберг, Стефан Цвейг… Я от них отмахивался.
Книга строится еще и из отказов.
Я уже не переношу Гитлера.
Я ненавидел его за преступную политику, за то, чем он стал – мессианским варваром, убежденным в своей вечной правоте, – но теперь я ненавижу его еще и за жизнь, которой он заставляет меня жить в последнее время.
Мне не терпится его убить.
Я посвящу эту книгу первому человеку, хотевшему его прикончить, – Георгу Эльзеру, простому скромному немцу, который раньше всех понял, что фюрер ведет мир к гибели.
Да, я посвящу мою книгу этому «террористу».
Пикантный парадокс: я сочиняю четыреста страниц, чтобы оживить на них некоего человека, и посвящаю книгу его убийце.
Решено: над последней частью я буду работать иначе – напишу сразу все главы о Гитлере. Я его уже едва выношу, скорее бы он умер.
Я уже знаю, что будет с Адольфом Г., но о нем напишу после, не параллельно.
Иначе я никогда не закончу книгу.
Жить изо дня в день с Гитлером… Ach, nein! Скорее бы пустить ему пулю в лоб…
Это была хорошая идея: работа продвигается быстро.
Так ли уж хороша была эта идея? Мне замечают, что я стал молчалив, хожу прихрамывая и сутулю плечи. Я объясняю, что таким был «мой герой»: видимо, я бессознательно подражаю ему.
Куда я качусь?
Я стал молчалив. Как он.
У меня болят колени. Как у него.
Я слушаю Вагнера. Как он.
Мне не хочется заниматься любовью. Как ему.
Я больше ни с кем не дружу. Как он.
Куда я качусь?
Холокост. О нем ни слова. Я упомяну только о «решении».
После четырех дней напряженной работы я закончил сцену, в которой Гитлер предписывает «окончательное решение». Это было невыносимо, но я доволен литературной обработкой, она мне удалась.
Я мало и плохо сплю.
Нет, ни на секунду я не заразился его идеями, но он заполонил меня. Я стар, удручен, перехожу от экзальтации к гневу, в больном теле, под низким небом Балтики или еще более низким потолком бункера.
Только убив его, я вернусь в свое тело.
Сегодня вечером, когда я спустился к столу, дети тотчас воскликнули:
– Готово дело, ты его убил!
Они обо всем догадались по моей улыбке.
Наконец-то за ужином царит веселая атмосфера. Оказывается, за меня очень беспокоились.
Я переключаюсь на Адольфа Г.
Я должен лететь в Канаду, где играют «Загадочные вариации» и «Гостя»: мне предстоят встречи, интервью, записи на телевидении и радио, и я боюсь, что времени не хватит. Хорошо бы закончить раньше.
Двадцатый век без Гитлера… Этот геополитический вымысел занял меня всерьез, потребовалось несколько месяцев размышлений, хотя результатом станут всего несколько строчек романа.
По моей версии, Германия тридцатых годов не избежит правого режима, опирающегося на армию. Однако случится ли без Гитлера второй мировой конфликт? Не думаю. Оспорив Версальский договор, оккупацию Рейнланда, Германия наверняка удовольствуется короткой войной с Польшей за Данцигский коридор, [32] не более того. Остальное – оккупация Австрии, Чехословакии, Франции – производное гитлеровской психологии, а не психологии немецкой. Не говоря уже, разумеется, о патологических, сугубо гитлеровских элементах: ненависти к еврею, к цыгану, к калеке и к христианству. Холокост, как я показал в своей книге, только его детище, свершившееся при попустительстве окружающих. Он умел держать трусов в страхе и навязал Германии это «окончательное решение». Это он замарал ее в крови.
32
Данцигский коридор – название полосы земли, полученной Польшей по Версальскому договору 1919 г. и дававшей ей доступ к Балтийскому морю. Притязания фашистской Германии на эти земли и «Вольный город Данциг» (Гданьск) явились одним из предлогов нападения Германии на Польшу 1 сентября 1939 г.
Леденящая ирония истории: надо было после войны картинам лагерей смерти всколыхнуть мировое общественное мнение, чтобы государство Израиль, о котором так долго говорили, наконец родилось. Без Гитлера нет Израиля. Он был катализатором сионизма. Мурашки по спине от такой иронии…
Однако я не могу не думать, что без Гитлера и навеянного им ужаса Израиль не создавали бы так поспешно и порой с таким неуважением к коренному населению Палестины.
Эмоции… Эмоции, дающие силу идеям. Эмоции, чреватые насилием. Эмоции, всегда ставящие нас на сторону жертв и тем самым порождающие новые жертвы.