Другая война. Том 1 из серии «Летят лебеди»
Шрифт:
Неделю назад немцы пытались захватить высоту, на подступах к Севастополю, но мы, советские солдаты, держались крепко. Бой был страшным и длился несколько дней – и днём, и ночью. Фашисты планировали сломить нас, взять измором. И кого? Нас, Советских воинов? Тут же, в каменоломнях, развернули лазарет. Санитаров, конечно, не хватало, так жители Севастополя сами выходили поближе к месту боя, под градом пуль, бомб, осколков (а у фашиста пока полное превосходство и в воздухе) и вытаскивали наших раненых. Всё больше матросов. В их числе оказались два родных брата Хажисмел и Махомат, со сложной фамилией – Гадановы, но могу ошибиться. Был ещё их друг – Сулейман, снайпер наш, но он, придя в сознание, оказался легко раненым, его перевязали, остановили кровотечение, и он снова ушёл в передовой окоп, уменьшать количество фрицев.
Тяжело раненых было более сорока человек, а
Жуткий выбор … жуткий выбор каждые тридцать–сорок минут … У Хажисмела было множественное, осколочное, в живот. Он понимал и без врачихи, что жить ему совсем недолго осталось, даже не хотел, чтобы на него бинты переводили, но я всё равно его перевязал. Рядом копошились, приносили воду, протирали лица, давали попить–поесть, кому можно, – девчушки, можно сказать подростки, жительницы Севастополя.
– А что, девочки, – обратился он к ним – не найдётся ли у вас скрипка или гитара?
Девушки задумались и ответив, что скоро вернутся, скрылись в темноте. Было уже темно. Немцы, видимо, ушли на ужин, потому что установилось относительное затишье. Через минут сорок наши девчушки принесли гитару без одной струны, скрипку и бубен! И положили всё это перед ним. Хажисмел сидел, прислонившись к белой каменной стене. Внимательно оглядев инструменты, попросил девочек дать ему скрипку и смычок. Девочки вложили в его слабеющие окровавленные руки инструмент и смычок, и Хажисмел заиграл. Его старший брат Махомат был ранен осколками в шею и спину, потому он лежал на животе. Когда он услышал первые звуки знакомой для него, но не знакомой для нас, не кавказцев, мелодии, он встрепенулся, ожил, подполз к бубну, взял его в руки, попросил, чтобы его плечом уперли в стену рядом с братом и стал ему подыгрывать. Ещё один тяжело раненый, практически слепой старшина первой статьи, одессит Виталий Радченко, взял в руки гитару и присоединился к ним… В стенах каменоломни зазвучала весёлая музыка – сначала неуверенно, а потом всё громче и громче, Хажисмел наращивал темп и начал петь на незнакомом (потом я узнал, что он осетин) мне, да и нам всем, языке… Потом ожили фашисты, но наше трио продолжало играть под грохот канонады… Раненые оживились, заулыбались. Вместо стонов начали слышаться хлопанья ладонями в быстрый такт музыки горцев… Только Хажисмел слабел на глазах. Теряя кровь, напрягаясь из последних сил, он всё же сыграл и спел, вместе со своим братом и Виталием – одесситом, видимо, свою любимую песню. С последним аккордом инструмент выскользнул из его рук. Скрипка была вся в крови, в темной и густой крови Хажисмела …
Тут он закрыл глаза и что-то сказал на своем языке … Махомат, не поднимая головы, перевел:
– Сил нет у него сказать по–русски, брат спрашивает, нет ли молока?
– Но с таким ранением нельзя! – Заикнулся было я, но понимая, что это последнее желание умирающего морского пехотинца, глянул на девушек и кивнул головой.
Ему принесли молока в алюминиевой тарелке, но выпить он его не сумел.
Так и умер с тарелкой молока на коленях.
Я подошёл к нему и закрыл его глаза, которые смотрели в сторону, где должно было быть небо, но оно было закрыто всё дымом от взорвавшихся снарядов…
Махомат плакал от бессилия, что он ничем не может помочь своему брату … Я не помню, с какого были села или города братья, очень сложно выговариваемое название, но помню, что в переводе на русский это было «Обитель Святого» … Похоронили всех погибших по-людски, по-военному, с отданием воинских почестей.
Дальнейшая судьба Кости и Махомата или Магомета мне не известна, но ту затяжную атаку мы отбили … Первомай провели в боевой обстановке, надеемся, что 1–е мая в 1943 году будем праздновать вместе, в мирных условиях. Что ещё Вам написать нового, я не знаю.
Я знаю, что Вас интересует то, чего я не знаю. Это о наших, которые остались на оккупированной немцами территории. Я могу только написать одно, что мало надежды их ещё увидеть, потому что фашистское гестапо тысячами расстреливает и вешает мирных, ни в чем не повинных жителей. В г. Симферополе
Лена, заканчивая своё письмо, хочу просить тебя работать,как и весь народ нашей страны, хотя я уверен, что ты сидеть, сложа руки, не будешь. Работа в колхозе тоже большое дело – больше хлеба, овощей – скорей разгром врага придёт.
Пиши, Ленок, как Вы живете, какая у вас погода, как идут дела вообще. Как обстоит дело с питанием, где берёшь хлеб и другие продукты. Опиши все, а то ты очень скупишься, пишешь очень редко, да и понемногу. Как здоровье деток, твое, бабушки. Ты бабушку не обижай, давай ей денег если у тебя есть они, а если нет, то значит нет. Пиши, от кого получаешь письма. Больше новостей таких нет.
Пишите больше писем. Пока, до свидания. Целую крепко–крепко деток, тебя и бабуничку, а в особенности Людочку за её телеграмму. Очень соскучился за ребятами, нет спаса, если увижу маленьких детей, так сердце сжимается. До свидания. Остаюсь жив здоров, ваш папа Коля.
Крым АССР, г. Севастополь, Волковинскому Н.В.
––
Эта записка без адресата хранится в военно–морском музее города–героя Севастополь: Дорогие мои родители! – Дальше размыто и неразборчиво – сын Магомед, принял решение остаться со своими боевыми товарищами до конца – оборонять город–крепость, город–кремень, непобедимый Севастополь! – Дальше размыто и неразборчиво – эту записку со своим боевым товарищем, названым братом Нурбеком! Мы погибнем, но никогда не сдадимся и не опозорим честь рода и Родины! – Дальше размыто и неразборчиво – Хаджисмела я не уберег. Простите меня если сможете – дальше размыто и неразборчиво –
От кого: г. Севастополь Полевая Почта 594**
Бязрова Сулеймана
Кому: Северо–Осетинская АССР Село Чикола
27 апреля 1942 года Бязрову Алихану
––
Дорогой мой папа!
Отец, если ты читаешь эти строки, то значит мое последнее письмо дошло до тебя! Я его передал вместе со своим раненым командиром, Харитоном Андиевым из Беслана, и с ним рядом был Мурат Гацалов, сын Дафа, ты должен его помнить, в школу вместе ходили. Кто–то из них да прорвется на большую землю … Они раненые, потому их должны эвакуировать. Мы же окружены, но не сдаемся! Когда–то нас отправили на помощь Севастопольцам с Кубани и Кавказа. А теперь мы сами стали Севастопольцами! Рядом со мной много наших земляков, и я хочу, чтобы ты знал, что каждая наша пуля, выпущенная в сторону врага–фашиста достигает своей цели! 7 Хорошо, что все–таки работает почта, и мы узнаём из дома добрые вести. Даже был случай, когда мы отражали очередной штурм немецко-фашистских захватчиков, фрицы пробежали над первым рядом окопов, выбили наших из второго и засели там. И так получилось, что в первом и третьем окопе – мы, а во втором – фрицы, и все перестали стрелять, чтобы в своих не попасть случайно. Наступила относительная тишина на какое–то время, только все переговаривались друг с другом. Мы – со своими, а фашисты – с теми, кто залег в среднем окопе. Я был в третьем эшелоне окопов. И тут мне на голову сваливается почтальон наш полковой, Григорий Дубина, и спрашивает, где Александр Ходов, командир взвода? Я ему говорю, что в передовом окопе, но туда нельзя, во втором окопе немцы! Тогда он начал кричать:
7
Бязров Сулейман Алиханович – снайпер 1165 стрелкового полка, Севастопольского Оборонительного Района (СОР)
– Лейтенант Ходов! Лейтенант Ходов!
– Я здесь! – отозвался Александр.
– Тебе письмо!
– Отлично! Только сейчас бой начнется и меня убить могут, у нас задача – штурмовать высоту!
– Что делать будем? – спросил почтальон.
– Читай давай! Громко! А я сейчас немцев попрошу не мешать, я в школе немецкий учил, помню его немного. И Саша что-то сказал по–немецки. Мы удивились, но на поле боя воцарилась тишина. Почтальон Григорий начал читать письмо и на третьей строчке выяснилось, что у Александра родился сын! Назвали его в честь папы – тоже Александром! Даже его ручку перерисовали на бумагу! Сколько у нас было радости у всех, как будто у нас у всех сыновья родились в тот момент, так хорошо на душе стало!