Другие барабаны
Шрифт:
Черт, бумага кончается, остался один неисписанный листок, да и тот весь в оливковом масле.
— Этому парню самое место в тюрьме, — сказал мадьяр после долгого молчания, — мало того, что он убийца и вор, он еще и альфонс бесстыдный. Хотел бы я знать, чем он так ублажил старушку, что она отписала ему дом и быстренько умерла? Занесите это в протокол, господин лейтенант.
Я встал, взял свой железный стул и разбил мадьяру голову.
Мой адвокат сказал мне, что он попал в тюремную больницу, где ему наложили восемь швов. Зашитый Ласло отказался от повторной очной ставки, а меня посадили в карцер на четыре дня. В карцере я понял, как тяжело мне придется в другой тюрьме без возможности с тобой разговаривать. Надеюсь, они повесят меня без лишних проволочек.
Большой дом, говорят, сгорел.
Не осталось даже и забора.
Так знайте: это дурно!
— Я всего лишь любовник, а ты — законный владелец, — сказал Лилиенталь, глядя мимо меня. — Вот ты и хорони. Будь ты хоть немного рассудительнее, давно бы понял, что этот дом тебе не удержать. Дома мало чем отличаются от женщин, эта casa не хотела с тобой жить, просто покорялась терпеливо, выжидая удобного часа.
Он говорил со мной, не выходя из такси, и голос его звучал жестковато и монотонно, будто из нутра шарманки. За слегка затемненным стеклом я видел его профиль, различал даже серьгу в левом ухе, но голос доносился издалека, потому что открыто было другое окно — справа от водителя, а Ли своего не открывал. Наверное, он не хотел встречаться со мной взглядом. У меня тоже так бывает, когда я в ком-то разочарован. Просто не могу поднять глаз на человека, даже лицо немеет от напряжения.
Я стоял перед участком земли, обнесенным желтой лентой, заваленным черепицей, щебнем и повитыми сизым дымком обгорелыми стропилами. Трава на газоне почернела, сажа легла продолговатыми ровными пятнами, как будто огонь ходил вокруг дома в грязных сапогах. В середине пожарища пепел был аспидно-черным, а по краям светлел и еле заметно шевелился от ветра. Пламя успело лизнуть соседний дом, где когда-то была контора Душана, и свежевыкрашенная стена приняла клубящуюся тень пожара.
— Твоя casa была безупречной португалкой, — сказал Ли за моей спиной. — Даже после смерти пестро одета и крепко надушена.
Он опустил окно, выбросил сигарету и закашлялся. Пожар случился два дня назад, но зола казалась горячей, я тоже чувствовал ее запах — запах погубленного жилья и жирной земли.
Кирпичный остаток цоколя с черным квадратом Байшиного окна высоко торчал из развалин и был похож на деревенскую печь с шестком. Я подошел к нему поближе, поднырнув под ленту, и увидел белые и синие лепестки азулейжу, похожие на рассыпанную великанскую головоломку.
Посреди пепелища стояли две выложенные из дикого камня стены погреба — сожаление об оставшихся там шести бутылках «Quinta do Noval» кольнуло меня, и я устыдился. Заглянув в пространство между стенами, я понял, что пожар начался именно здесь — все выгорело начисто, а ковры обратились в перламутровый прах, еще сохранявший контуры туго свернутых рулонов.
Обернувшись к машине, я указал невидимому Ли на погреб и безнадежно покачал головой, я знал, что он поймет. По дороге я рассказал ему про маяк из Авейру, который мне нужно отыскать на пожарище, но он отмахнулся, сказав, что игрушка наверняка в полиции, раз уж она послужила причиной смерти, вернее — одной из причин. Что до латунной урны, спрятанной внутри, то ее, скорее всего, вынули из маяка и оставили в погребе за ненадобностью, а значит, она расплавилась при пожаре, и все, что в ней было, смешалось с золой на пожарище.
Следователь говорил мне, что Лютас упал лицом на крышу маяка уже после того, как сломал себе шею, поскользнувшись на ступеньке погреба. Трудно сказать что именно его убило, скорее всего — первое, перелом шейного позвонка со смещением. Глядя на осколки азулейжу, я подумал о синих глазах Лютаса, о его зеницах, вернее — о левой зенице ока, пробитой крученым шпилем, и вдруг понял одну вещь, так остро, что даже задохнулся. То, что ты считаешь свободой, вполне вероятно, существует только у тебя в голове, для всех остальных ты сидишь в тюрьме. И наоборот.
Некоторые вещи должны сгореть, а некоторые люди умереть, чтобы ты это понял.
Меня выпустили из тюрьмы, когда пришли известия о пожаре — за меня внесли залог, я имею право на несколько дней свободы, мне дали шанс уладить дела со страховкой. В понедельник я должен буду явиться в лиссабонский суд, сам, своим ходом, а оттуда отправиться на рудники Панашкейра, или на свободу, или обратно в камеру. Живи я во времена маркиза Помбаля, меня бы казнили, землю на месте моей казни посыпали солью, прах выбросили в море, а мой герб (какой еще герб?) оказался бы вне закона.
Итак, дом на Терейро до Паго был женщиной? В таком случае две мои женщины обратились в пепел. Как теперь узнать, где они, а где книги, газеты времен Салазара, черновики, фотографии и вечерние платья старой сеньоры? Мой друг-китаист говорил, что женщины либо дают тебе сразу, либо заставляют ждать до скончания веков. Эти две давали мне сколько могли: тетка дала мне дом, а дом дал мне тайник с изумрудами и лалами, распахнув полы своего каменного халата.
— Перестань, ради бога, шмыгать носом. Ты даже толком не знаешь, по кому из них плакать. И не стой ко мне спиной, невежа, — суховатый голос Ли прервался смешком шофера. — Я тебя не для этого выкупил.
— Зря потратил деньги, — я сел на землю и прислонился к стене погреба.
Тетка боялась этого дома, они не договорились, что касается Агне — дом боялся ее саму и не пожелал с ней оставаться. Еще бы ее не бояться: шестнадцать лет назад она возвела на Фабиу напраслину, и это стоило ему жизни, с той же младенческой простотой она оговорила меня, и это сошло ей с рук, но с домом этот фокус не прошел, может быть потому, что дом — бесцеремонная и душистая португалка? Агне — это огонь. Пожар. Если бы мою сестру звали Вари или Дарида, я стоял бы теперь на берегу разлившегося озера и смотрел на черепичную крышу под водой.
Я сидел, опираясь на стену, и смотрел, как Лилиенталь осторожно выпрастывается из такси, буркнув открывшему дверь шоферу, что не нуждается в помощи. Шофер все-таки придержал ему дверь, а потом подал палку. Набалдашником палки служила голова грифа из слоновой кости, и я обрадовался: с грифовой палкой Ли ходил, когда ноги у него почти не болели, и вообще — когда все было не так уж плохо. Мой друг доковылял до желтой ленты, поморщился и приложил к носу свернутую вдвое салфетку.
— Это было здесь? Здесь ты его толкнул? — он показал палкой на стену винного погреба.