Другие времена
Шрифт:
Старая песня
План трещал.
Директор издательства сидел в своем кабинете, взявшись обеими руками за голову. Был конец июня. Тугой, дымный жар врывался в открытые окна, бешено крутился на столе вентилятор, но не освежал мощную массу директорского тела. Директор глотал боржоми, потел, в который раз изучая график выпуска. Задерживался выпуск «Школьной серии» классиков, типография жаловалась на отсутствие бумаги: бумага застряла на двухстах незаасфальтированных метрах дороги — у строителей не было фондов. Академик Василий Павлович Сыроежкин неожиданно уехал на симпозиум в Глазго, не успев закончить предисловие
Термометр в кабинете показывал тридцать градусов. Директор закипал. Он снял с телефона трубку и обезвоженным голосом сказал:
— Игорь Мефодиевич, зайдите ко мне.
Мигом возник завпроизводством Игорь Мефодиевич Старосельский.
— Как понять? — ткнул директор массивным указательным пальцем сначала в график, потом в настольный календарь.
— Естественно, — невозмутимо произнес Игорь Мефодиевич. — Редактор Козодой, личность творческая, мыслит не по графику.
Лицо директора стало багрово-синим, как закат на море, предвещающий ветреную погоду.
— Козодой ко мне! — прохрипел он в телефон.
— Ирина Владимировна обедает, — отозвалась какая-то женщина.
— Как? — зловеще тихо спросил директор, но, взглянув на часы, продолжал более человеческим голосом: — Жду через пять минут.
Пять минут директор и завпроизводством беседовали на спортивные темы. У Старосельского это называлось «саммаж», и он пользовался им, чтобы улучшить настроение шефа. На шестой минуте в кабинете появилась толстая нервная дама.
— Добрый день, Сергей Валерьянович, вы меня звали? — сказала она почтительно и с некоторым вызовом.
— Садитесь, — предложил директор. — Что у вас там с «Песнями русских поэтов»?
Козодой обиделась, почувствовав в словах директора личный выпад, но воспитание и занимаемая должность не позволили ей дать выход эмоциям. Поджав губы, что совсем не шло к ее круглому лицу и круглым глазам, она тихо сказала:
— Корректоры задерживают.
— Звери, — съязвил завпроизводством, а директор растолковал его иронию:
— Болтают, курят, вяжут...
Козодой взвизгнула от обиды:
— Неправда!.. Они работают как лошади. Можете посмотреть, если хотите.
— И посмотрю, — сказал директор, поднимаясь во весь начальнический рост. — Идемте!
— У меня типография, — нервно сказал завпроизводством.
Он предпочитал разрешать конфликты с глазу на глаз, без свидетелей.
— Обойдемся, — сказал директор. — Двинулись.
Пока директор и Козодой шли по ущельям издательских коридоров, каждый из них думал о своем. Она — как бы предупредить корректоров, он — о том, как разнесет бездельниц и поставит на место редакторшу. И вдруг в голову ему полезли ненужные мысли о том, что зарплата корректора низка, с наборщиками плохо, склад для бумаги строится черепашьими темпами. Заныла печень. Он вспомнил, что скоро ему шестьдесят, и чуть было не впал в пессимизм, не соответствующий задачам момента. К счастью, они уже подходили к корректорской. Козодой уступила директору дорогу, а он, расправив плечи и подтянув живот, сказал:
— Прошу вас, Ирина Владимировна.
Все-таки он был мужчина.
Услышав это «прошу», Козодой вдруг почувствовала себя женщиной, выпрямилась и
В корректорской никто не болтал, не курил, не вязал. Все четыре корректорши сидели, склонившись над гранками «Песен русских поэтов», и вполголоса напевали «Тонкую рябину».
— Что шумишь, качаясь, Тонкая рябина, —выводила слабеньким, чистым голосом старушка в мелких седых буклях, Мария Петровна Сухорукова, прозванная «бабушка точки с запятой», потому что она очень любила этот знак и бдительно смотрела за тем, чтобы авторы ставили его где следует.
— Низко наклоняясь Головою к тыну? —вторила ей широкоплечая Люся Борщенко, гордость издательства, сильная в толкании ядра.
— Низко наклоняясь Головою к тыну? —дружно подхватывали остальные две корректорши, женщины неопределенного цвета волос и возраста.
Корректорский хор, увлеченный пением, казалось, не заметил появления начальства.
Директор стоял суровый и величественный. Затем он грозно произнес:
— Что это?
— Песня «Рябина» на слова известного крестьянского поэта Ивана Захарьевича Сурикова, родился в тысяча восемьсот сорок первом, умер в тысяча восемьсот восьмидесятом году, — без запинки ответила Козодой.
— Умер? — переспросил директор.
Хор корректорш грустно и тихо пел:
— Там за тыном в поле, Над рекой глубокой, На просторе, в воле Дуб растет высокий.Директор вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу, чего с ним раньше не бывало. Директор закричал:
— Безобразие!
Хор корректорш смолк. Быстренько затрясла седенькими буклями «бабушка точки с запятой», сжала широкие плечи Люся, уткнулись в гранки две другие корректорши.
— Безобразие! — еще громче закричал директор, подступая к Люсе. — Разве так можно? Так фальшивить? Так искажать мелодию?!
У директора была тайная страсть. Он очень любил петь, но ему было негде. Дома по вечерам нельзя тревожить внука Глеба, петь на вечерах самодеятельности не позволял авторитет.
— Безобразие, — уже тише повторил директор и обратился к «бабушке»: — Мария Петровна, прошу вас, начните снова.
— Что шумишь, качаясь, Тонкая рябина, —завела Мария Петровна.
— Низко наклоняясь Головою к тыну? —вторил ей директор.
— Низко наклоняясь Головою к тыну? —подхватили корректорши. Люся молчала. Молчала и Козодой. У нее не было ни голоса, ни слуха.
Директор пел в тесной и жаркой корректорской. Было лето, окна открыты настежь. Прохожие на улице удивленно слушали песню, несущуюся из окна книжного издательства.