Другие Звезды
Шрифт:
Исчезла боль, исчезли запахи и ощущения, исчезли слёзы в ничего не видящих глазах, но, самое главное, исчезли все эмоции, я вновь стал собран и спокоен, как и в самом начале, вот так, без перехода и без понимания этого, но мне оно сейчас было и не нужно.
Промелькнуло то самое серое пространство, без времени и без расстояний, и вот я уже снова сидел в кабине, но уже реактивного самолёта. Был это Як-15, и по времени разделяли мой Ил и этот Як всего лишь три-четыре года, это было почти всё то же самое, только с другим двигателем. Откуда-то со стороны меня начали накачивать знаниями об этом двигателе, о его возможностях, о особенностях управления таким самолётом, а я, хоть и понимал
Дав мне полностью освоить новую машину, меня вновь кинули в бой, почти в такую же ситуацию, и вновь я вышел из неё так же, хоть и сумел побороться и даже почти выскочить живым, но не получилось, не хватило совсем чуть-чуть. А потом всё повторилось, и машина вновь была немного сложнее, и вновь я сначала понял и освоил новое, чтобы потом испытать это новое в деле.
А потом я потерял счёт и новым аппаратам, и времени, по моим ощущениям прошло уже то ли несколько суток, то ли несколько лет, я шёл по этой лестнице вверх, вот я вертелся только над землёй, вот я уже вышел в ближний космос, вот к другим планетам, к другим звёздам, и это уже был не только бой, передо мной ставили разные задачи, и патруль, и спасение терпящих бедствие, и поиск с обнаружением, и всюду я вертелся как жопа на помеле, выжимая из себя и из своих машин последнее, до липкого пота, до кровавой пелены в глазах, до надрывного, предсмертного крика.
И ещё, нельзя было просто взять и выполнить задание, передо мной постоянно ставился какой-то почти самоубийственный выбор, постоянно нужно было превозмочь себя, рискнуть всем, пройти по краю, нужно было сделать что-то такое, на что толкнуть тебя могла только твоя собственная совесть. Хотя, кроме моей совести, мне ещё сильно помогало осознание того, что я единственный из оставшихся под этим небом комсоргов, и что нельзя предать то дело, которому я верно служил почти всю свою осознанную жизнь, а если что, так на миру, как говорится, и смерть красна.
А потом всё это без перехода кончилось, и я ощутил себя на спине огромного чёрного коня, и сидел я на нём без седла, охлюпкой, как в детстве, но так мне даже больше нравилось, да и сидеть было удобно, не мешал ни позвоночник лошади, ни собственный крестец. Я как будто плыл на этом коне с его мышцами из мягкой резины, такое было ощущение, а держала меня его волшебная шкура, к которой я приклеился намертво, и это была просто так прогулка, для удовольствия, для отдыха, который я заслужил.
Сначала я просто отдыхал от недавних тревог и волнений, даже не пытаясь привести мысли в порядок, а просто наслаждаясь поездкой по сказочному, не бывает в жизни такой красоты, полю, и лошадь слушалась меня с полуслова, с полувзгляда, от чуть заметного движения, но потом всё неуловимо изменилось. Лошадь сначала незаметно наддала, не замечая моих рывков за поводья, а потом понесла меня во весь опор к одинокому, непонятно откуда взявшемуся и стоящему поодаль дереву. Дерево было мощным, раскидистым, а одна из здоровенных ветвей его, как по заказу, изгибалась ровно вбок и висела параллельно земле на высоте чуть выше холки этой кобылицы.
Я похолодел, я знал эту привычку особо вредных и умных лошадей стряхивать с себя всадников именно таким способом, он или сам спрыгнет, испугается, или же она встанет как вкопанная за несколько шагов до дерева, с размаха сунув голову вниз, и тогда он тоже слетит, но сегодня было что-то другое, что-то новое, меня собирались снести со спины именно этой ветвью, и в этом не было никаких сомнений.
Я тут же прижался к шее этой лошади и стал изо всей силы рвать поводья на себя, молясь только об одном, чтобы выдержала уздечка, чтобы не лопнула и не порвалась, тогда точно конец, да несколько раз треснул со всего размаха рукоятью непонятно откуда взявшейся плётки в руке ей по её дурной башке.
Лошадь от неожиданности дико заржала и дала свечку на бегу, стремясь сбросить меня хоть так, но я вцепился в неё как клещ, я прильнул к её шее всем телом и лишь тянул на себя уздечку со всей дури, чтобы прижать её голову вниз, притянуть к себе, чтобы заставить её покориться через боль, через силу. Мы схватились, и это была схватка, определяющая, чья воля сильнее, кто будет командовать в нашей паре, лошадь ли просто позволит мне ехать на ней туда, куда она не прочь поехать тоже, или же я буду править твёрдой рукой, направляя её в путь, не заботясь о чужом мнении и не спрашивая его. В огонь ли, в воду, в медные трубы, да куда угодно, лишь бы это было угодно именно мне.
Конечно, воля её была мощна и могуча, но то, что её составляло, то, чем она собиралась меня подмять под себя, ведь это было всего лишь осознание ею своих собственных сил, собственного потенциала и ничего другого в ней не было. На моей же стороне было много больше всего, что выше просто по определению. Разве могла она хоть что-то противопоставить тому, что пережил я, разве теряла она своих друзей, разве получала похоронки на родных, разве сердце её хоть раз холодело от горя и каменело от ненависти, разве толкало это её хоть раз в огонь, на смерть, лишь для того, чтобы хоть немного облегчить это горе и выполнить приказ?
Я давил, она поддавалась, и вот мне уже предлагали дружбу, но мне не нужна была дружба из-под палки, мне уже нужно было только беспрекословное подчинение, и больше ничего.
И я сумел додавить, подчинить её себе, и вот уже ржание стало более похоже на жалобное, и вот мы уже отвернули от этого дерева, и я погнал этого коня к недалеко возникшему невысокому речному обрыву, взбодрив его по пути несколькими резкими ударами плети по крупу.
Лошадь на обрыв не хотела, она пыталась повернуть, сбросить шаг, остановиться, но плеть не давала ей притормозить, а я рвал ей морду уздой, направляя туда, куда мне надо, по праву полновластного хозяина.
И вот уже ошалевшая от всего произошедшего кобылица вынесла меня на обрыв, и вот мы с разгона плюхнулись в воду, причём мне удалось усидеть на её спине, а потом неспешно выбрались на берег. Там лошадь пошла было шагом, пытаясь отдышаться, но я снова взбодрил её ударом плети, заставив перейти на бег и подняться на небольшой холм. Там она снова несмело сбросила шаг, но я ей уже больше не помыкал, а дал остановиться и соскочил с её спины на зелёную, густую, яркую и праздничную траву.
Мы оба загнанно дышали, но я притянул её зачумленную морду к себе, чтобы от души поцеловать, а потом оттолкнул, отошёл и улёгся на траву навзничь, раскинув руки, чтобы перевести дух да посмотреть в небо.
Лошадь подошла и склонилась надо мной, но вместо её глаз и неба вдруг снова что-то мигнуло, и надо мной открылась крышка люка капсулы, да возникло лицо Анастасии, нависшее надо мной, и было этот переход до того забавен, что я не выдержал и улыбнулся, а она принялась тормошить меня и выволакивать из капсулы.
— А-плюс-плюс! — выкрикнула она в полном восторге, — А-плюс-плюс! Вы даже не представляете себе, что это значит!
Но знать-то я знал, это была высшая оценка из возможных, но, что это значит именно для неё, всё-таки, наверное, не представлял, уж слишком она радовалась.