Шрифт:
Джон Бойнтон Пристли
Другое Место
Неподалеку от Бакдена, в верховьях Уорфа, в долине среди высоких торфяных холмов лежит Хабберхолм - прелестное крошечное местечко: старая церковь, паб и мост через Уорф, в пору таяния снегов довольно полноводный. Летом он обычно мелеет, и тот, кто после двухчасовой прогулки дожидается открытия паба, может скоротать время на мосту, глядя, как блестит и играет вода. Когда я подошел, там уже стоял коренастый черноволосый человек лет сорока, явно чем-то разочарованный; он мрачно смотрел вниз и жевал потухшую сигару. "Неужели Хабберхолм ему не понравился?" - подумал я и заговорил с незнакомцем.
Мы обменялись мнениями о погоде и о красотах здешней природы, а затем я попытался удовлетворить свое любопытство. Я сказал, что Хабберхолм моя давняя любовь и я непременно приезжаю сюда хотя бы раз в год.
– Правильно делаете, - отозвался он, - хорошо вас понимаю.
– Между тем, - заметил я, - у вас такой вид, словно Хабберхолм вас разочаровал.
– Вы знаете, так оно и есть, - медленно ответил незнакомец. Голос у него был низкий, глуховатый,
– Только не в том смысле, в каком вы думаете, сэр. Тут все в порядке. Лучше не бывает. Но мне его так описали, что я решил: это то самое место, которое я ищу. А оказалось совсем не то.
Он умолк и принялся раскуривать свою сигару, считая, очевидно, что сказал вполне достаточно. Потом, чтобы я не вздумал усомниться в его дружелюбии, спросил, где я остановился.
Выяснилось, что мы оба будем ночевать по соседству, в чудной деревушке под названием Кеттлуэлл, но в разных гостиницах. Мы поболтали еще немного и направились в Кеттлуэлл; я предложил вместе пообедать, и он - правда, не сразу: пришлось подчеркнуть, что я старше и, кроме того, я дома, а он все-таки за границей - согласился быть моим гостем. На обратном пути я узнал, что его зовут Харви Линфилд, он инженер из Торонто; был женат, но развелся; у него есть маленькая дочка, она сейчас живет у его сестры. Говорил он довольно охотно и, как видно, был рад собеседнику, но при всем том чувствовалось, что он разочарован или сбит с толку и на душе у него пасмурно.
После обеда мы перешли в небольшую гостиную, находившуюся в полном нашем распоряжении, закурили сигары и выпили отличного ржаного виски, которое Линфилд принес к столу в знак благодарности за гостеприимство. Тут, наконец, я осмелился намекнуть, что, по-моему, он чем-то расстроен. Я не скрывал своего любопытства.
– Значит, вы решили, - напомнил я ему, - что Хабберхолм - то самое место, которое вы ищете.
– И я выжидающе посмотрел на него.
– Это что-то невозможное, - признался он, разглядывая обгоревшую бумагу на каминной решетке.
– Я сам с трудом в это верю, так уж вы и подавно не поверите. Попробовал однажды рассказать и запутался. Не будь вы писатель, я бы теперь уже не взялся во второй раз. Но вы ездите по свету, встречаетесь с людьми и, наверно, много слыхали историй о всяких удивительных и необъяснимых штуках. Ладно... послушайте еще одну. Совершенно невероятную. Мне такого никогда не выдумать, имейте в виду, продолжал он, устремив на меня серьезный взгляд.
– Я бы даже не знал, с чего начать. Вот если бы вы мне это рассказывали, другое дело. Я бы не поверил. Но я ведь не писатель, я простой инженер, и вы должны мне поверить. Давайте еще выпьем, и я вам все расскажу.
И вот что я услышал.
Компания, в которой я работаю, начал Линфилд, заказала машину одной фирме в Блэкли, и меня послали туда посмотреть, как идут дела. Выяснилось, что неважно. Вас интересуют подробности? Я думаю, нет. В общем, они не так уж много напороли, но все равно мне пришлось сидеть в Блэкли и наблюдать, как они это исправляют. А в придачу к блэклейской электротехнической компании я получил и сам Блэкли. Это было в прошлом году в ноябре, забыл вам сказать.
Вы знаете Блэкли? Удивительный город - не успеешь приехать, уже хочется бежать куда глаза глядят. Особенно в ноябре: дождь льет и льет, и такое впечатление, что солнце больше не светит; во всяком случае, я его не видел. Такой город можно построить только в наказание самим себе. Блэкли всегда рад самому темному и дождливому ноябрьскому дню. Когда я вставал, было еще темно, а часам к четырем уже темнело снова, и непрерывно шел дождь. И даже если в помещении опускали шторы и включали свет, я не замечал, чтобы становилось светлее. Сначала я думал, у меня что-то с глазами.
Я остановился в привокзальной гостинице с прекрасным видом на железнодорожные пути. Там тоже было темно и сыро. Я трижды менял номер, но они все друг друга стоили. Кормили нас в кафе, где все - буфеты, крышки на блюдах, судки с уксусом и маслом, ножи и вилки - было таких исполинских размеров, что сразу хотелось заказать жареного быка. Но жареного быка здесь не подавали - только жалкие кусочки мяса с вываренными овощами. Обслуживал нас старый больной официант - наверное, сердечник: весь синий и две угрюмые официантки, одна длинная и тощая, другая маленькая и толстая. Постояльцев обе ненавидели лютой ненавистью и довольны бывали только тогда, когда могли ответить, что того-то "нету" или что вы опоздали и все уже кончилось. Остальной контингент составляли коммивояжеры, пожилые, неудачливые и не слишком оборотистые, а то разъезжали бы они на машинах и не ночевали в блэклейской привокзальной гостинице. После ужина они обычно сидели в темной дыре, именуемой "комнатой для отдыха", и писали длинные отчеты, объясняя, почему им не удалось получить никаких заказов. Внизу в баре было не лучше. Одни посетители перешептывались с серьезным видом, другие просто смотрели в пустоту. Можно было подумать, что они минуту назад узнали о смерти какого-то важного лица.
Я не говорю, что таким был весь город, но таким он мне казался. Темным, сырым и унылым. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал увидеть здесь море неоновых огней и погрузиться в атмосферу Большого Города. Мне и раньше приходилось жить в маленьких городках, а Блэкли, кстати говоря, не такой уж маленький - тысяч семьдесят пять, я думаю. Но мне он не мог предложить ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на заводе блэклейской электротехнической компании. Местные жители, наверно, считают Блэкли вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде меня, это живой труп. Если кто-то здесь весело проводит время, то только за закрытыми дверьми. Есть, конечно, и развлечения - плохонькое варьете, три-четыре киношки, кафе, где собирается молодежь в промокшей окутанной паром одежде, и большой аляповато разукрашенный паб, где пожилые сентиментальные проститутки в ожидании клиентов слушали слепого пианиста. Как-то раз я пошел с одной из них; перед этим я здорово выпил, но даже под действием джина и виски не сумел себя превозмочь. Пришлось сказать, что мне надо встречать ночной поезд. Вместо этого я, разумеется, вернулся в привокзальную гостиницу и снова увидел свой номер, холодный, как благотворительное общество... испытание не из легких, можете мне поверить! А я бы пошел встречать кого угодно, с какого угодно поезда - просто ради разнообразия. В будни было плохо, но по воскресеньям еще хуже. Если я когда-нибудь попаду в ад, там не будет пламени, серы и рычащих дьяволов; там будет привокзальная гостиница в Блэкли и дождливое ноябрьское воскресенье, которому нет конца.
Вы сейчас, конечно, думаете - вот к чему приводит предвзятость, надо во всем находить светлую сторону. Я пытался. Но мне не везло. На заводе относились ко мне неплохо... как-никак, я представлял крупного заказчика, в котором они были очень заинтересованы... но в человеческом плане отношения у нас не складывались. По работе со мной чаще всего имели дело Баттеруорт и Доусон, славные ребята моих лет. Они водили меня к себе домой, кормили, знакомили с соседями, расспрашивали о Канаде, включали телевизор, предлагали сыграть в бридж - словом, из кожи вон лезли, и их жены тоже, но все без толку. Наверно, к тому времени я так озверел от одиночества, что всего этого мне было мало, а на большее я рассчитывать не мог. Нас по-прежнему что-то разделяло, и я не знал, как к ним пробиться. Если я делал шаг навстречу, они отступали. Так бывает, когда придешь в дом, где все чем-то обеспокоены - болезнью, о которой при вас не говорят, или тем, что дочь связалась с неподходящим человеком; хозяева очень любезны и всячески ублажают гостя, но по-настоящему им не до вас. Уходя, я чувствовал себя более чужим, чем переступая порог их дома. И все-таки даже тогда... скоро вы поймете, почему я говорю даже тогда... что-то подсказывало мне, что мы с Баттеруортом и Доусоном могли бы стать настоящими друзьями, если бы только нам удалось убрать эту стеклянную стену, которая нас разделяет.
Я по натуре не волокита... и потом, вы уже знаете, брак мой был неудачным... и все же, когда тебе так одиноко и тоскливо, ищешь спасения в женщине. Это ведь естественно. Многие думают, что дело только в сексе, но, по-моему, тут есть что-то еще, кроме секса, хотя я не собираюсь преуменьшать его значение. Короче говоря, я познакомился с женщиной; она работала управляющей кадрами на другом заводе и случайно оказалась на заводе блэклейской электротехнической компании, когда и я был там. Звали ее Мэвис Гилберт. Приятная спокойная женщина лет тридцати двух - тридцати трех, высокая, темноволосая, с красивым профилем. Мы с ней раза два сходили в кино, потом встретились где-то и выпили, а потом она пригласила меня к себе поужинать. Но и это тоже было без толку. Ничего не улучшило, скорее наоборот. Она не могла забыть какого-то человека, и стоило ей выпить немножко или расчувствоваться после сентиментального фильма, как она уже и не старалась его забыть. В половине одиннадцатого глаза у нее делались как у заблудившегося щенка. Наверно, она переспала бы со мной, если бы я настаивал, но я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет: сначала будут неловкие извинения, а потом, уже без меня - тихие слезы, и я ее не неволил... наверно, к большому ее облегчению, но мне-то самому легче не стало. Даже наоборот: когда я смотрел на эту славную женщину, которой положено быть счастливой, а она несчастлива, тоскует, мрачнеет и ничего не может с собой поделать, - мне становилось еще хуже. На третью неделю я перестал с ней встречаться и по вечерам убивал время смесью крепких напитков с легким чтением. А дождь все лил, и солнце, как видно, окончательно потухло. Иногда я уже не понимал, жив я или умер.
И вот, когда я решил, что ждать больше нечего, течение моей жизни было нарушено неожиданным происшествием. Однажды, часов в пять, я возвращался с завода в гостиницу и шел через вокзальную площадь. Вдруг вижу: какой-то старикашка поскользнулся и чуть не угодил под грузовик. Не угодил потому, что я его вытащил уже из-под колес. Слава богу, старикашка был легонький, фунтов сто двадцать. Будь в нем на пятьдесят фунтов больше, я бы, конечно, ничего не смог сделать. Я отвел его в гостиницу, заказал ему бренди, помог вымыться и почиститься. Он представился: сэр Аларик Фоден, баронет. Я баронетов никогда не видел, но почему-то думал, что они не такие. До того как унаследовать титул и семейные владения, он почти всю жизнь жил в Индии и на Дальнем Востоке, и, сдается мне, то ли мать, то ли бабка у него была из тех краев, потому что у англичан таких глаз не бывает: две черные бусины в желтом масле. Волосы редкие, седые; небольшая бородка; лицо как увядший лист. Говорил он очень медленно, с усилием, словно его разговорный механизм заржавел; пока я дожидался следующего слова, он, не мигая, смотрел на меня своими маленькими черными глазками, и мне постепенно начинало казаться, что я уже в Индии, в Китае, где-то там. Он долго и шумно благодарил меня за спасение, но больше, я думаю, по обязанности, чем, так сказать, по велению сердца, хотя, знаете, когда поживешь в Блэкли, начинаешь очень болезненно относиться к таким вещам. Довольно быстро выяснилось, что на завтрашний вечер у меня нет никаких планов, и старик пригласил меня к себе обедать. Он жил в десяти милях от города, но туда ходил автобус, и остановка была рядом с домом. Последний автобус отправлялся в девять сорок пять, но старик полагал, что до этого мы вполне успеем наговориться. Я тоже так считал.