Другое счастье
Шрифт:
– Почему, рассказывала. Она говорила, что никакого бит-поколения не существовало, что оно исчерпывалось кучкой молокососов, наивных бумагомарак, мечтавших, чтобы их напечатали.
– Каждый имеет право на свою точку зрения, – процедила Агата. – В моей жизни эта поэма сыграла решающую роль. Если бы я ее не прочла, то наверняка прожила бы жизнь совершенно по-другому.
– Как это?
– Мы были небогаты, в студенческие годы приходилось сильно экономить. Почему бы мне не стать секретаршей, не работать с документами? Я ужасно любила читать.
– Так чем вы занимались все эти годы?
Агата,
– Путешествовала, – прошептала она.
После этого она молчала до самого Геттисберга, уставившись на убегающую из-под колес «олдсмобиля» асфальтовую ленту.
– А наркотиками баловались? – полюбопытствовала Милли.
– Пробовала много всего вредного, но мне повезло: я не потеряла голову, не впала в зависимость. К тому же насмотрелась на друзей и подруг, отправлявшихся в безвозвратные путешествия, поэтому быстро завязала. А вот что до секса, то ему надо было бы предаваться поактивнее… Эти паршивые наркотики оказались сильнее всех обещаний нового мира, сильнее самой расчудесной студенческой революции.
– Ваши друзья в ней участвовали?
– Да, только их теперь осталась жалкая кучка.
– Что стало с остальными?
– Многих прикончил ЛСД, а не он, так алкоголь и нищета. Других убили.
– Кто?
– Полиция и ФБР по указанию правительства.
– Не понимаю, за что! – воскликнула Милли.
– Это же ясно как божий день! Мы их здорово напугали: четверо студентов из шести считали революцию неизбежной и необходимой. Мы создавали коммуны трудящихся, организации женских коллективов, из нас вырастали первые сообщества геев и лесбиянок. Но хуже всего то, что мы боролись с порядком, продиктованным правящими классами, бросали вызов, и они не могли этого стерпеть. В Геттисберге нас ждут поля сражений, где решалась судьба Гражданской войны. В конце шестидесятых – начале семидесятых годов страна стояла на пороге новой гражданской войны, и потребовались кровавые репрессии, чтобы ее предотвратить.
– Они убивали студентов-пацифистов?
– Десятками! Но мы были не только пацифистами, некоторые вступили в вооруженную борьбу. Уличные сражения, акции неповиновения, покушения с применением взрывчатки происходили все чаще, и участвовали в них сотни.
– Вы тоже этим занимались?
– Не без того, – призналась Агата.
– У вас на руках была кровь?
– Нет, только на лице – от полицейских дубинок.
Агата наклонилась к Милли, раздвинула две пряди волос и не без гордости продемонстрировала длинный шрам на голове.
Машина вильнула в сторону, правые колеса чиркнули по обочине. Милли вцепилась в руль и выровняла ход.
– Сказано тебе: смотри вперед! – крикнула Агата с плохо объяснимым негодованием. – Но нет худа без добра: я вспомнила обстоятельства знакомства с ним. Дело было на кампусе. Он не выпускал из рук кинокамеру и постоянно снимал. Он готовился стать журналистом, хотел сделать это своей профессией. А может, он мечтал о кино? Теперь уже не припомнить…
– Ваш роман длился долго? – спросила Милли.
– Поезжай в направлении Хейгерстауна, мы скоро въедем в штат Виргиния.
Милли удивил вид, с которым Агата это сказала: можно было подумать, что, покидая штат
– Мы с ним были сообщниками целых два года, – продолжила Агата. – Наверное, твоя мать была права, называя нас наивными. Я никогда не переставала о нем думать.
Этот безобидный с виду вопрос навел Агату на новые воспоминания, казалось, напрочь вылетевшие из головы, словно на кошмары, которые после пробуждения забываются.
Она опять слышала вопли студентов под ударами дубинок в облаках слезоточивого газа, видела слезы на щеках друзей, снова переживала те утренние часы января, февраля и марта, когда под ногами длинных похоронных процессий чернел снег. Она снова видела безумные глаза родителей, раздавленных горем и чувством вины, так и не понявших, почему их дети поднялись на борьбу и стали инакомыслящими, и неспособных возненавидеть их убийц.
Некоторые ее друзья никогда больше не видели своих близких, по десять лет не говорили с ними по телефону; она тоже перестала общаться с матерью. Вместе с друзьями она ушла в подполье, оставив близким вместе с призраком своей юности нерешенный вопрос: почему она выбрала мрак безвестности в стране свобод?
– Потому что эти свободы попали в темницу, за высокие стены, которые возводились при попустительстве их поколения, – пробормотала Агата. Ее губы дрожали. – Это стены, за которыми нет прав у меньшинств. Это стены наших тюрем, забитых цветными, стены наших колледжей и университетов, где формируются образцовые студенты, необходимые индустриальному обществу. Это общество пожирает молодежь, которой легко помыкать, которая довольствуется малым. Нашим родителям не хватило отваги поставить под вопрос этот мир с его гомофобией и сексизмом. Они считали идеальным обществом свои комфортабельные пригороды, свои прожорливые автомобили, свои стерильные телевизоры. Наши матери, наглотавшись валиума, с утра провожали мужей, облаченных в серые костюмы. Наши отцы возвращались вечером, накачавшись виски…
– Агата! – окликнула ее встревоженная Милли. – О чем это вы?
Агата покачала головой. Она старалась прийти в себя, но ничего не получалось.
– Он был не такой, – тихо проговорила она.
– Не такой, как кто?
– Не такой, как все остальные. Так всегда думаешь о том, кого любишь. Ты ведь тоже, наверное, считаешь своего Фрэнка ни на кого не похожим?
– Считаю, – созналась Милли.
– В чем его непохожесть? – спросила Агата требовательным тоном.
– Он – сама уверенность, сама любезность…
– Так и хочется тряхнуть тебя, как грушу, чтобы ты перестала прятаться за этой твоей проклятой рутиной! С человеком делишь жизнь не потому, что он любезный, а потому, что рядом с ним ты вибрируешь, хохочешь, паришь в воздухе, забыв о силе тяжести. Потому, что тебе его не хватает, даже когда он в соседней комнате, потому что его молчание для тебя так же красноречиво, как его слова, потому что он любит твои недостатки не меньше, чем твои достоинства, потому что, засыпая вечером, ты боишься смерти и успокаиваешься, только когда думаешь о его взгляде поутру, о тепле его рук. Вот почему ты строишь с кем-то жизнь! А если он еще и любезен, то это ему плюс, но и только.