Другой Урал
Шрифт:
— Я слушаю, аби.
— Ты не слушаешь, ты… — Тут бабка выкатила мне такую сложносочиненную фразочку, что от ясности ее слога я прижал уши к черепу и переглотнул. — Иди сюда.
Бабка подтащила меня к водяному баку, сорвала крышку и крутанула черпаком в воде.
— Видишь… — Яшчерэ, похоже, подбирала эквивалент «воронке», но лезть с подсказками я не решился. — Ну, один течет? Весь вода стоит, а этот течет?
— Струя, да? — решился я открыть рот. — По кругу?
— Да! — нетерпеливо гаркнула бабка. — Она — вода?
— Ну да.
— А вода — она?
— Не вся. Часть — она, часть — нет. Большая часть. Которая не крутится.
— Понял? — свирепо прервала меня бабка, наклоняясь за крышкой.
— Ырым — вода, Умэ — струя на воде, а ум, это, наверное, то, что плывет по струе? Ну, и по воде, получается? — В принципе, это были элементарные вещи, и я недоумевал, отчего
— Ум — это то, отчего струя всегда не течет. Если хочешь, чтоб струя была, надо постоянно черпак крутить. Ум не нужен, — убежденно заявила бабка, возвращаясь на свое место за столом.
— Ну, не совсем, не полностью же? — вырвалось у меня. — Дураком, что ль, ходить?
Я едва не лязгнул зубами в попытке прищемить хвост вылетевшим словам, но метаться было уже поздно. Вжав голову в плечи, я набычился в ожидании грозы, но бабка только засмеялась, тихо и отстраненно, как будто даже не надо мной; мне показалось, что она смеется над чем-то, произошедшим страшно давно, когда не было не то что меня, но даже моих родителей, а дед бегал с прутом за цыплятами; не знаю, мне показалось, но ее смех показался мне дыркой в давно ушедший мир, и я словно выглянул в крохотное окошко старинного деревенского дома, их делали раньше такими маленькими, что даже не верится, — подоконники были шириной с ладонь; я увидел пыль, и травку, лапчатую и мягкую, гусиный помет и тень дома, и в воздухе дрожал след только что прозвучавшего слова, затихая между напряженными завитушками осиного жужжания и кислого запаха айрана, доносящегося с невидимого двора. Хлопнула дверь, и детский голос, обиженный, злой и стервозный, проверещал что-то, комкая окончания слов и сам себя перебивая. Голос был исполнен силы, яркой, невыносимо подвижной и текучей, он с чудесной легкостью прокалывал весь этот старинный мир, и я взглянул на Яшчерэ, спрашивая взглядом, правильно ли я понял, и она кивнула — да, глядя на меня остановившимися глазами, странно выделившимися на застывшей маске ее лица, и я ощутил удар невероятно теплой и умиляющей волны — у меня тут же защипало в горле, и я чуть не заплакал от ощущения полноты мира, которому я больше не был чем-то чужим и отдельным. Я почувствовал, что эта бездна, начинающаяся везде, под тонкой кожицей вещей, за любой занавеской, и в первую очередь во мне — не только черная глубина, наполненная прозрачным и тягучим от холода безразличием, но еще и что-то теплое, солнечное, пахнущее теплым хлебом и медом, гусиной травкой и сухими чистыми полами старого дома. Мне стало очень хорошо от такого открытия, и я, снова обратив внимание на вид из окошка, обнаружил под тамошней тишиной мощный фундамент чьего-то молчания.
Сейчас попытаюсь объяснить, хоть это и не нужно. Когда я услышал визгливый вопль маленькой Яшчерэ — тогда ее звали Сагдат, меня поразила концентрация бурлящей мощи, стиснутой в маленькое острие крика, и я не заметил лежащей в основе «тамошнего всего» (лучше сформулировать не могу) безмолвной силы, которой не требовалось как-то себя обозначать. Позже, когда после подтверждения Яшчерэ я вернулся туда, то был то ли внимательнее, то ли быстрее, но, так или иначе, смог ее различить. Как только я осознал ее присутствие и попытался на ней сосредоточиться, эта сила тут же бережно, стараясь не сдуть меня с ладони, приблизилась и позволила себя ощутить. Это было что-то невероятное — я не видел ее, но это была маленькая сухонькая бабка с темным морщинистым лицом в наколотом узоре, в длинном темно-красном платье или сарафане, как в те времена носили башкирские старухи, в странной, не похожей ни на что шапке, при этом бабка эта ощущалась как нечто гигантское, мои чувства едва не свихнулись — мне казалось, что я стою то ли перед плотиной Саяно-Шушенской ГЭС, то ли перед авианосцем, решившим прогуляться по суше на задних лапах.
Я понял, что то теплое и медовое, что поднялось из холодной бесконечности, посреди которой мы все висим, и обняло меня — это было ее желание приободрить меня, как-то помочь и утешить; словом, проявить то участие, которое можно принять только от любимой бабушки, у которой ты во младенчестве обоссал весь подол.
Она «спросила», не нужно ли мне чего-нибудь, не хочу ли я, чтобы она сделала что-нибудь для меня, — но я только яростно помотал головой, словно в совсем раннем детстве, когда не хотел пускать отца на работу и хватал его за шинель в коридоре, зарывая лицо в ее колючей стене. Еще я как-то догадался, что же всегда выручало меня, начиная с раннего детства, — случаев склеить ласты, причем таких вполне безусловных «голевых моментов» у меня с детства и до двадцати где-то лет было ненормально, патологически много, и вздумай режиссер меня дублировать, похожие мальчишки кончились бы у него очень быстро. Одно из выражений — «спать, как на ладони Аллаха» с тех пор наполнилось для меня вполне предметным содержанием.
Мне очень не хотелось ее отпускать, но она ласково отстранила меня и вновь замерла в своем тихом солнечном мире, а я вернулся за стол Яшчерэ.
Насколько я тогда понял, событие это стало для Яшчерэ чем-то из ряда вон, однако беседовать о нем она отказалась; единственное, чем она отреагировала на все это, был вопрос:
— Зачем молчал, чего хочешь?
— А я че-то хочу? — удивился я. — Вроде бы ничего. Ну, в смысле, ничего такого, чтоб можно просить…
— Ты совсем хитрый или совсем дурак, — поджав губы и как-то странно, то ли осуждающе, то ли… не знаю.
словом, как-то не так глядя на меня, сказала бабка. — По-моему, ты — дурак.
— Почему, аби?
— Она — самый большой из наш След. Ты ее один раз еще встретишь, последний день когда будешь жить.
— А че я мог попросить? — Я начал чувствовать сожаление об упущенной возможности.
Но бабка только махнула рукой, давая понять, что тема закрыта. Тогда я еще не знал, что Яшчерэ твердо выполняет даже непроизнесенные обещания, и попытался несколько раз поднять этот вопрос, но тема так и осталась закрытой, много раз я порывался поговорить об этом случае, но всегда что-то мешало; а теперь она закрыта уже навсегда.
Мент родился
На майские, как обычно, приезжаю к Тахави и с наслаждением перекидываюсь в деревенское. Покой еще не установился, и я радостно ношусь по двору с шилом в заднице — зачем-то ищу изоленту, не нахожу, собираюсь съездить за ней, заодно обхожу дом и двор посмотреть, не купить ли заодно еще что-нибудь по хозяйству. Доезжаю до армяна на базаре, покупаю кучу всякой шалушки и выпиваю с ним по банке пива у прицепа с зонтиками. Мужики по старой привычке принаряжены, и вообще день такой легкий, радостный, видимо, из-за бодрящего сочетания утреннего холодка, яркого солнца и давнего рефлекса на Первомай. Отъехав от базара, обнаруживаю соседа-мента, на пару с женой волокущего кучу покупок. Останавливаюсь, тыкаю в кнопку багажника и выполняю приглашающую серию телодвижений. Они с удовольствием сваливают сумки и пакеты в багажник и деликатно садятся назад, всячески показывая, что коже сидушек от них никакой обиды не учинится. Пытаясь поддерживать приветливый разговор, замечаю, что у мента какая-то странно-заторможенная мимика, и до меня наконец доходит, что он в жопу пьян. Я восхищенно умолкаю — вот это класс, надо же! Не приходя в сознание, сходить с бабой на базар, не шататься, никак вообще не выдавать своего состояния! Да, школа… Интересуюсь у бабы: в честь чего это ее благоверный так плотно самоубился с утра пораньше — в честь Первомая, что ли?
— Нет, день рожденья у него. Он как на работе в пятницу еще начал, потом те пришли, се пришли… Ну, сам знаешь.
— Эт точно…
— Щас придем, я его положу, к вечеру, как гость приедут, будет как новый! — с гордостью сообщает баба, и я уважительно цокаю, типа ух ты, смотри-ка…
— Сегодня еще главный стол делаем, из соседний район приедут, мои приедут, из Члябск облсной тоже приедут.
— Как, справляешься? Молодец, Алия, хорошая ты хозяйка.
— А, чего там, — довольно отвечает она, видно, что ей нравится, что я замечаю ее хозяйкины таланты. — Дочка помогает, не безрукая растет. Хотя да, че-то устала я — третий день сегодня, а еще завтра-послезавтра. Хорошо ты попадался, а то все руки уже отмотала. Ты приходи, слышь? Обязательно приходи, яры?
Я почему-то соглашаюсь, хотя стопудово знаю, что не пойду, но сегодняшний денек легко склоняет меня к решению и впрямь пойти поздравить соседа. Почему нетто, в самом деле? От этого решения мне становится еще легче на душе, и мы с бабой погружаемся в обсуждение желательного подарка. Баба мечется между нешуточной деликатностью, обычной в наших местах даже сегодня, и желанием не упустить возможность добавить от моих щедрот что-нибудь в семью. Я несколькими точно рас-считаными фразами подталкиваю ее к мысли о муже, о том, чего бы хотелось именно ему, — и надо же, получается. Баба с заметным облегчением оставляет меркантильные соображения, и ей от этого тоже становится легко и весело. Ее лицо молодеет, она совершенно по-девичьи нахмуривается, приставив палец к переносице, чуть не попадает пальцем в глаз на очередном ухабе и весело хохочет над своей неловкостью. К ней возвращается та нежная степная красота, которую уже почти не видно под корой мгновенно состаривающих деревенскую женщину забот.