Другой Урал
Шрифт:
Потом я подошел к окну и уперся в него мокрым лбом, и в счастливом безмыслии смотрел на город, на сороку на крыше розового сарая, на зеленые стены домов со слепыми дневными окнами, на цепочку следов через клумбу на перекрестке. В это время происходил странный разговор без слов между тем, к кому улетает этот дым, невидимым и огромным; и мной — юным пионэром, обрыгавшимся на Ежемесячной Торжественной Линейке С Выносом Знамени Дружины. Вот его полная запись:
Тот: Ы-ы-ы-ы?! (оборзел типа?!)
Я: Ы-гы (мотая головой).
Тот: Ы (в смысле, худо будет).
Я:
Тот положил трубку, или че там у него, и больше меня не доставал. Правда, еще какое-то время дергали училки с этим скотинским ошейником и присутствием на своих дурацких ритуалах, но так как за ними больше не высилась необъятная туша Того, то они через какое-то время почуяли, что бесполезняк, и отвалили, несмотря на Предсъездовскую Вахту и Встречные Обязательства.
Охота
Однажды, едва я вошел на холодную веранду и поздоровался, Тахави, скрючившийся на табуретке за пустым столом, тут же спросил меня:
— Улым, Мъасс как ехат знаешь?
— Конечно.
— Айда, — встал старик, и я открыл рот от удивления:
— Прям щас, что ли?
— А что не дает? Бензин нет, устал? Дела какой тут есть? — притворно-заботливо поинтересовался Тахави, внутренне ухмыляясь — я это хорошо тогда почувствовал.
— Да нет… — растерялся я; на самом деле — ну что мешает? Ведь ничего, просто как бы «не принято» — раз уж приехал в одно место, так надо хотя бы или там чаю попить, или просто посидеть… Как же вот так сразу — хо-ба, и в Миасс… А ведь на самом деле, типичный бессмысленный заположняк, разве что размытый какой-то — даже не сформулировать, просто так делают все. — Ладно, собирайся, ща поедем тогда.
— Айда, — повторил старик, обернувшись на меня от дверей.
У развилки на Долгой, перед самым Челябинском, я стал на обочине и достал карту — показалось, что должна там быть какая-то дорога чуть ли не напрямую, до самого Миасса. Нет, можно, конечно, уйти налево на Кре-менкуль и выскочить потом на М5 аж у Полетаеве обойдя Челябинск справа, но смысл? Ну без светофоров и, может быть, пробок; с другой стороны, километраж тот же, а что там за дороги, еще большой вопрос… Ладно, поеду по трассе. Не окупаются крюки, когда точно не знаешь; давно замечено.
— Че стоял? Не знаешь, куда ехат? — чуть ли не у поста спохватился старик.
— Да не, как лучше думал… — отмахнулся я. — А где там, в Миассе?
— Северный Печ знаешь?
— Северные Печи?! — чуть не задохнулся я от штурманской досады. — Так какого ж мы хера через Челябу-то премся? Это ж назад надо, как я домой езжу! И не придумывать ничего! Там от Аргаяша свернули на Тютняры, через Карабаш, и вот тебе Северные Печи.
— Нет, правильно едем, — самоуверенно объявил старик, и я заткнулся от греха — ну че спорить со стариком, который заводит своего антикварного «Москвича» раз в сто лет и дальше Аллак не забирается. Правильно, так правильно; а косенькой моей сто верст не крюк, лишь бы по асфальту.
Однако ехать неприятно, хоть дороги уже
Миасс немного получше — там все это болезненное и унылое городское месиво скрашивается присутствием гор, которые чувствуешь, даже если иногда теряешь из виду. Не знаю почему, но в Миассе как-то очень остро чувствуешь ту временность и хлипкость, с которой цепляются за древний камень Урала все эти серые пятиэтажки, корпуса цехов, нарядные муляжи торговых центров и фальшиво-благостные офисы; и кажется, что люди, воровато пробирающиеся по улицам, в глубине души знают: все то, что они тут наваяли, торопливо и никого не спро-сясь, — хлам, судьба которого разлететься по ветру, когда дунет достаточно крепко. Странно, вот в том же Златоусте совсем не так, там как-то чувствуешь, что корпуса того же машзавода, того же металлургического словно растут из каменистой земли, они как плесень, но живая, полноправно пачкающая основу свой краткий век, не как оторванные и вновь небрежно, без души расставленные по неподходящим местам картонные коробочки Миасса.
Ми асе кончается резко. Вот только что был город, и вдруг дорогу обступает немолодой сосновый лес, можно приоткрыть окно и дышать лесным. Тающий в лесу снег пахнет по-особому, мне очень нравится этот пресный, сложный и глупый, но бездонно глубокий запах. Пусть это прозвучит невыносимо выспренне и фальшиво, но мне кажется, что так пахнет жизнь. Даже вот так, чтоб достичь пределов пошлости: Жизнь. О как.
Что-то подсказывает мне, что теперь можно спросить о цели нашей поездки.
— Мы едем к охотнык. Будешь смотреть, как он делъет.
Эта фраза полностью исключает дальнейшие расспросы, как будто Тахави произнес не эти слова, а четко выразил нежелание разговаривать дальше. Такого я еще не встречал, холодно отмечает мое сознание и полностью подчиняется воле старика, стирая даже желание расспрашивать, — я как будто «забываю» о цели нашей поездки.
Справа подымается Ильменский хребет, и я мельком поглядываю на его лесистые вершины, вздыхая о своей утраченной страсти к борынгы — нет, все-таки что-то есть в этом сумасшествии, когда буквально на все смотришь через призму Всепоглощающего Интереса. Но все-таки это именно сумасшествие, по-другому не назвать… А вот и наш поворот.
Косенькая жалобно скрипит подвеской по буеракам — оказывается, она умеет и скрипеть. Ничего, маленькая, нам вон там еще повернуть, и все.
— Там сразу же, за поворотом?
— Да. По правый сторона. Вон он, смотри. Встречать вышел.
— Где? — Я шарю глазами по пустому проулку, заканчивающемуся тупиком из кусков ржавого профнастила, но вижу только старую бабку у ворот явно не «нашего» дома, с которой разговаривает толстая баба в яркой китайской куртке с аппликацией.