Друзья и возлюбленные
Шрифт:
Я предложил, что компанию мне мог бы составить юный Скегтон, который жил на нашей же улице. Скегтон ныне барристер и не сможет сказать вам, чем отличается валет треф от клуба мошенников [20] . Через несколько лет при такой же напряженной работе он будет уже достаточно невинным, чтобы становиться судьей. Но в те годы он был рыжеволосым парнем с вполне мирскими вкусами, и я любил его как брата. Моя дорогая матушка пожелала увидеть его, перед тем как дать согласие на наш совместный поход за зрелищами, чтобы составить о нем собственное мнение и решить, подходящая ли он для меня компания. Его пригласили на чай. Он пришел, произвел самое благоприятное впечатление и на мою матушку, и на тетю. Умел он говорить о пользе учебы в юности и отрочестве, о долге молодых перед теми, кто старше и мудрее, так что взрослые к нему благоволили. Вот и в коллегию адвокатов его приняли на очень раннем этапе карьеры.
Тетушка осталась им так довольна,
Всю поездку Скегтон молчал. Вероятно, в голове зрела идея. Наконец он повернулся ко мне.
– Послушай, я скажу тебе, что мы сделаем. Давай не пойдем смотреть эту тухлятину. Махнем-ка в мюзик-холл.
Я ахнул. О мюзик-холлах слышать мне доводилось. Одна полная дама честила их почем зря за нашим обеденным столом, пристально глядя на своего мужа, который сидел напротив с потерянным видом: отвратительные, жуткие заведения, где люди курят и пьют, а женщины носят короткие юбки. Дама высказала мнение, что полиция должна их закрыть, только не пояснила, что именно: юбки или мюзик-холлы. Помнил я и разговор моей матери с нашей приходящей служанкой, сын которой покинул Лондон и отправился в Девоншир отбывать достаточно долгий срок. По ее словам, падение молодого человека началось в тот день, когда он посетил одно из этих заведений. Няньку, работавшую у миссис Филкокс, признавшуюся, что она и ее молодой человек провели вечер в мюзик-холле, обозвали бесстыдной распутницей и тут же уволили на том основании, что ее нельзя подпускать к ребенку и на пушечный выстрел.
Но в те дни во мне правил бал бунтарский дух, поэтому я поддался на уговоры сладкоголосого Скегтона и позволил увести себя с пути добродетели – в театр – на широкую, утоптанную дорожку, по которой толпа шагала совсем в другом направлении.
По настоянию Скегтона, мы свернули в магазин и купили сигары. На огромном листе бумаги в витрине заявлялось, что здесь «продаются лучшие в Лондоне двухпенсовые сигары». За вечер я выкурил две, мне этого хватило с лихвой, и возникло ощущение, что я не буду больше курить ни в этот день, ни до конца жизни. Поэтому я не очень хорошо помню, куда мы пришли и что видели. Сели за небольшой мраморный столик. Я точно знаю, что мраморный, очень твердый для головы и прохладный. Из дымного тумана с трудом выплыло тяжеловесное существо неопределенной формы и поставило передо мной квадратный стаканчик со светло-желтой жидкостью, которая, как выяснилось после наводящего вопроса, являла собой шотландское виски. Возникло ощущение, что ничего более тошнотворного пить мне еще не приходилось. Любопытно, знаете ли, оглядываться назад и отмечать, как меняются у человека вкусы.
Домой я добрался поздно и совсем плохим. Это был мой первый пьяный загул и, как урок, принес мне больше пользы, чем все умные книги и проповеди. Я помню, как в тот вечер стоял посреди комнаты в ночной рубашке и пытался поймать кровать, которая кружила вокруг меня. На следующее утро я во всем признался матери, а спустя несколько месяцев стал совсем другим человеком. Действительно, маятник моей совести качнулся в противоположную сторону так далеко, что я испытывал угрызения по всякому пустяку и превратился в отчаянного моралиста.
В те дни выходило уж слишком пессимистическое периодическое издание «Детский оркестр надежды», ставившее своей целью образование подрастающего поколения. Этот журнал пользовался популярностью среди взрослых, и моя сестра выиграла годовую подписку как приз за пунктуальность (наверное, чтобы выиграть этот приз, сестра сильно перенапряглась по части пунктуальности, потому что потом никогда ею не отличалась). Раньше я относился к этому изданию крайне пренебрежительно, но тут, встав на путь исправления, получал нездоровое удовольствие, читая о том, как там осуждают грехи и грешников. Одна картинка имела ко мне самое непосредственное отношение, изображая безвкусно одетого молодого человека, стоящего на верхней из трех ступенек. Позади виднелась маленькая церковь, внизу – яркий и завлекательно выглядящий ад. Называлась статья «Три ступени к погибели», и на торцевых поверхностях ступеней имелись соответствующие надписи: «Курение», «Выпивка», «Азартные игры». Я уже прошел две трети пути! Пройду я этот путь до конца или мне удастся вернуться на верхнюю ступеньку? Бывало, ночами я лежал без сна и все думал, пока едва не начинал сходить с ума. Увы! Конечно же, я закончил спуск и теперь не хочу даже думать о том, какое меня ждет будущее. Встревожила меня и еще одна картинка, цветная. С обложки. На ней были изображены две дорожки – узкая и широкая. Узкая вела мимо воскресной школы и льва к городу на облаках. В этом городе путника, как следовало из надписи, ждали «мир и покой». Жили там ангелы, и каждый дул в трубу, размером превосходящую его в два раза; дул, очевидно, во всю мощь легких, так что насчет покоя у меня возникли
Вторая дорожка – широкая – заканчивалась вроде бы ярким фейерверком, а начиналась у двери таверны и проходила мимо мюзик-холла, где у двери стоял некий господин и курил сигару. Все плохие люди в этом издании курили сигары, за исключением одного молодого человека, который убил мать и умер, впав в безумие. Он предпочитал трубки с коротким чубуком.
Картинка эта наглядным образом показала мне, какую я выбрал дорожку, и я очень тревожился, пока, приглядевшись более внимательно, не обнаружил, к своему безмерному удовольствию, что где-то на полпути дорожки эти соединял очень удобный маленький мостик, наличие которого предполагало, что, отправившись в путь по одной дорожке, человек имел возможность закончить его по другой, то есть воспользоваться преимуществами обеих. Со временем я отметил для себя, как много людей, тоже читавших это издание, обратили внимание на столь неприметный мостик.
Моя вера в возможность такого компромисса привела к отступлению от высоких моральных принципов, и мне вспоминается не слишком приятная сцена, имевшая место быть несколько месяцев спустя, когда я пытался убедить неведомо откуда взявшегося хозяина яблоневого сада, что мое присутствие в означенном саду целиком и полностью вызвано тем, что я, к несчастью, заблудился.
Тем не менее идея еще раз посетить мюзик-холл пришла мне в голову чуть ли не в семнадцать лет. С учетом моей двойной ипостаси – знатока города и журналиста (я написал письмо в «Эру» о том, как легко открыть дверь в ад, и мой опус опубликовали) – я чувствовал, что уже не имею права пренебрегать более близким знакомством с заведением, играющим столь важную роль в жизни людей. Итак, одним субботним вечером я отправился в «Павильон» и сразу же наткнулся на своего дядю. Он положил тяжелую руку мне на плечо и суровым тоном спросил, что я здесь делаю. Чувствуя, что вопрос этот не из простых и, пожалуй, не имеет никакого смысла объяснять истинные причины моего появления в мюзик-холле (родственники обычно не относятся к тем, кто сразу тебя понимает), я какое-то время мялся с ответом, а потом меня осенило: а что делает тут он? Задал дяде соответствующий вопрос, и в результате мы заключили перемирие, по условиям которого согласились никогда и нигде не упоминать в будущем об этой нашей встрече, особенно в присутствии моей тетушки.
В качестве ратификации нашей договоренности дядюшка в тот вечер оплатил все наши расходы.
В те дни мы сидели, вчетвером или вшестером, за маленьким столиком, на который ставили наши напитки. Теперь нам приходится ставить их на узкий парапет, и дамы, проходя мимо, макают в них рукава, а господа сбрасывают их на нас набалдашниками зонтов или полами сюртуков со словами: «Ох, прошу извинить».
Тогда существовали и «председательствующие» – доброжелательные господа, которые с удовольствием выпивали за счет любого, пили все, что им наливали, и в любом количестве, но ни одного из них пьяным я не видел. Однажды меня представили такому председательствующему мюзик-холла, и когда я спросил: «Что будете пить?» – он взял карту вин, положил перед собой и провел рукой по всему списку, от сухих красных вин через шампанское и крепкие напитки до ликеров. «Вот что я пью, мой мальчик». Он ни в чем себя не ограничивал и не замыкался на чем-то одном.
В обязанности председательствующего входило представление артистов. «Дамы и господа! – кричал он голосом, в котором узнавался и пароходный гудок, и паровая пила. – Сейчас перед вами выступит мисс Генриетта Монтрессор, популярная комическая актриса». Такие объявления непременно сопровождались громкими аплодисментами председательствующего и леденящим кровь безразличием прочей публики.
В обязанности председательствующего входило также поддержание порядка и приведение в чувство плохих парней. Это он обычно проделывал весьма эффективно, находя самые подходящие слова. Я, правда, помню одного председательствующего, который не обладал качествами для выполнения этой части обязанностей. Сонный, тщедушный, он председательствовал в маленьком мюзик-холле в юго-восточной части Лондона, где публика отличалась буйным нравом. Однажды вечером, когда я оказался в этом мюзик-холле, приключился серьезный конфуз. Джосс Джессоп, которого высоко ценили местные зрители, по какой-то причине не смог выступить в этот вечер, и администрация подобрала ему замену – женщину, играющую на цитре, некую синьорину Баллатино.
Маленький председательствующий представил даму сконфуженно и пренебрежительно, словно стеснялся того, что ему приходится делать.
– Дамы и господа, – начал он, – бедняки – самые ревностные поклонники этикета. Однажды вечером на Три-Кольт-стрит в Лаймхаусе я подслушал, как одна девочка объясняла матери, что она не может попасть в дом, потому что на ступеньках пьяная «дама». Синьорина Баллатино, всемирно известная… – Тут голос с балкона пожелал узнать, куда подевался «старина Джосс», и его поддержали громкие крики: «Да-да, где он?»