Друзья мои - книги (Заметки книголюба)
Шрифт:
(51)
ТРУЩОБНЫЕ ЛЮДИ
В книге "Москва и москвичи", давно ставшей популярной, писатель Владимир Алексеевич Гиляровский подробно рассказывает о своей первой книге - "Трущобные люди", сожженной в 1887 году московской цензурой. Книга была сожжена в Сущевской пожарной части, и Гиляровский горестно вспоминает, что уцелело всего два экземпляра: один, полученный им в несброшюрованном виде, и второй, посланный в цензурный комитет. Правда, он вспоминает еще, что ему удалось добыть у пожарных восемь страничек книги, отложенных на цигарки.
Судьбы книг показывают, что счет уцелевшим экземплярам бывает обычно не точным. Так, даже канонический счет сохранившимся экземплярам "Путешествия
Книга Гиляровского уцелела, несомненно, не в двух экземплярах, а, может быть, в нескольких, но суть не в этом. Однажды старейший московский книжник, милейший и благороднейший человек, Степан Степанович Романов, просматривая в Книжной лавке писателей присланные из Ленинграда книги, отвел меня в сторону:
– Вот вам на память о Романове,- сказал он так же, как сказал в свое время А. С. Молчанов, вручая мне "Письмо к другу" Радищева.
В руках у Романова был аккуратно переплетенный томик с красным сафьяновым корешком и золотым обрезом, так называемым "золотой головкой": переплет, достойный только очень хорошей книги.
– Второй экземпляр описанной Гиляровским книги "Трущобные люди", и именно тот самый, который был (52) послан в цензурный комитет,- сказал Романов.Пусть у вас будет от меня хорошая память.
Я приобрел этот экземпляр и храню память о Романове, погибшем в Отечественную войну, конечно, не только благодаря этой книге. Романов был отличным книжником, много работал в "Международной книге" и по своим душевным качествам был исключительно располагающим к себе человеком. Но томик "Трущобных людей" навсегда связан для меня, прежде всего с памятью о Степане Степановиче Романове. Я очень берегу его подарок.
Первая книга Гиляровского была написана в духе той горькой, обличительной литературы, которую создавали передовые писатели семидесятых и восьмидесятых годов. Гиляровский описывал обитателей Хитровки и других московских трущоб, а также каторжный труд на белильном заводе в Вологде, на котором он сам в свое время работал. Цензурный экземпляр "Трущобных людей" весь в пометках синим и красным карандашами цензора, позволяющих точнейше проследить ту крамолу, с какой боролась цензура и какая определила судьбу сожженной книги.
Синим цензорским карандашом подчеркнуты в рассказе "Человек и собака" абзацы: "Но бродяга не договорил,- вдали показался городовой. ("Фараон" триклятущий, и побалакать не даст,- того и гляди, "под шары" угодишь, а там и к "дяде"!)... Вспомнил он и арестантские роты, куда на четыре года военным судом осудили "за пьянство и промотание казенных вещей"... (уж и вешши! Рваная шинелишка - руль цена - да сапоги старые, в коих зимой Балканы перевалил, да по колено в крови ходил!)...".
Карандаш цензора становится все более жирным, и чувствуешь цензорский гнев: "Человек вот был тоже, а умер хуже собаки!.. Хуже собаки!.. Разве иногда голодный, бесприютный бедняк посмотрит в щель высокого забора на собачий обед, разносимый прислугой в дымящихся корытах, и скажет:
– Ишь ты, житье-то, лучше человечьего!
Лучше человечьего!"
В рассказе "Без возврата" цензор подчеркивает синим и красным карандашами одновременно - очевидно, для усиления чувства - места, где говорится о тяжелой (54) солдатской жизни и о солдатской учебе; эти страницы перекликаются о купринскими сценами солдатского обучения в его рассказе "Ночная смена". Почти весь рассказ Гиляровского, направленный против глумления над солдатом, против тупого, бессмысленного обучения грубыми, берущими взятки взводными,- весь рассказ испещрен безоговорочными пометками цензора. И следующий рассказ "Обреченные",
Так через всю книгу, с такой очевидностью являя ход мышления цензора, что по цензурному экземпляру "Трущобных людей" можно проследить всю реакционную сущность цензуры, сущность злобную, почти социологически вскрывающую естество охранителей царского порядка.
"- Н-ну их, подлецов! Кланяться за свой труд... Не хочу, подлецы! Эксплуататоры! Десять рублей в месяц...", "В юности, не кончив курса гимназии, он поступил в пехотный полк, в юнкера. Началась разгульная казарменная жизнь, с ея ленью, с ея монотонным шаганьем "справа по одному", с ея "нап-пле-чо"! и "шай, нак-кра-ул!" и пьянством при каждом удобном случае...", "Все обитатели трущобы могли бы быть честными, хорошими людьми, если бы сотни обстоятельств, начиная с неумелого воспитания и кончая случайностями и некоторыми условиями общественной жизни, не вогнали их в трущобу" - все эти абзацы подчеркнуты красным и синим карандашами цензора.
Степан Степанович Романов не знал, конечно, что цензурный экземпляр "Трущобных людей" не только библиографическая редкость, но и как бы наглядное пособие, показывающее условия существования передовой литературы конца прошлого века и реакционность цензуры, призванной убивать все живое, все протестующее против угнетения человека. Это почти энциклопедия, разъясняющая, о чем можно было писать и чего нельзя было затрагивать.
Я сожалею, что этот экземпляр попал в мои руки, когда Владимира Алексеевича Гиляровского, которого (55) я хорошо знал и с которым дружил, уже не стало. Он бы порадовался этой находке и перечел бы страницы своей молодости, о которых подробно, вероятно, не знал: цензура без всяких пояснений распорядилась сжечь первую книгу молодого автора; и один несброшюрованный экземпляр да еще несколько страничек, уцелевших от казни, остались в архиве писателя для его будущих воспоминаний. Цензурный экземпляр, несомненно, обогатил бы и расширил их.
ИЗДАТЕЛИ - КНИГОЛЮБЫ
На многих книгах и поныне можно встретить особенный экслибрис, изображающий несколько томов, лежащих один на другом; на корешках томов значатся имена Буслаева, Шевырева, Пыпина и Тихонравова, как вехи литературоведческих интересов издателя этих книг Льва Эдуардовича Бухгейма, а также как знак его преклонения перед этими именами.
Я хорошо помню этого существовавшего всегда в своем особом мире книжника. Он был глуховат и, как все люди, которые плохо слышат, жил отъединенно. Но мир, в котором он жил, действительно был особый, и редко у кого встретишь такую любовь к книге, какая была у Бухгейма. Он, как и Ефремов, собирал и в то же время издавал книги, и такие именно книги, которые не могли оправдать себя и до чрезвычайности трудно расходились; но Бухгейм был одержим страстью к книге, (56) подобно Ефремову: его не только не интересовали доходы, но даже не слишком огорчало, если книга залеживалась и, по существу, мало-помалу разоряла его.
В букинистических магазинах и сейчас можно изредка найти книги, изданные Бухгеймом: "Письма к библиографу С. И. Пономареву", "Отрывки из воспоминаний М. К. Рейхель", или "Из записной книжки Л. П. Бахрушина". Правда, время идет, и книги эти мало-помалу становятся библиографической редкостью, однако в свое время они прочно лежали на складах, что могло бы у человека, не влюбленного в книгу, отбить всякую охоту выпускать подобные издания. Но Бухгейм был влюблен в книгу, а где любовь, там нет расчета и тем более корысти.