Друзья мои мальчишки
Шрифт:
Олешек посмотрел на Валерку с уважением.
— Я, если захочу, запросто пятёрку принесу! — сказал Валерка.
— Завтра принеси, ладно? — попросил Олешек. — Только не забудь.
— Я этой пятёркой враз своего дядьку на обе лопатки уложу.
Тут уж во взгляде Олешка появилось сомнение. Он вспомнил, как сегодня толкнул Николая Ивановича с разбегу в живот, а Николай Иванович устоял.
— Нет, не положишь, — сказал Олешек. — Он слишком толстый.
Валерка задрал голову и стал громко хохотать, над чем — неизвестно, и ёлка отряхнула ему прямо в рот охапку мягкого снега, и берёза сбросила ему на нос стайку блестящих капель.
Потому что началась оттепель.
Но это ещё не была весна. К вечеру небо заволокло тучами, и что-то мелкое стало сыпать сверху: и не дождь, и не снег, а так — какая-то сырая морозга. Под водосточной трубой начало капать и шлёпать, сугробы обморщинели, и дорога стала громко чавкать под ногами.
Всю ночь, пока люди спали, сыпалось с неба. А к утру ветер разогнал тучи, и вдруг над отсыревшими крышами, над мокрым голым лесом, над раскисшей дорогой встал ясный, звонкий, морозный день.
— Чистый гололёд, — сказал утром папа. — Машины сегодня не пройдут, буксовать будут. Дороги как каток.
Олешек вскочил с постели и помчался вниз к Валерке.
— Скорей, скорей, — торопил он Валерку, — ну, может, она ещё не замёрзла!
Они схватили лопату, схватили коробку из-под башмаков и выскочили из дому.
И оба сразу крепко зажмурились.
Вокруг было ледяное царство. Всё ослепительно блестело, как стеклянное. Прозрачной ледяной бронёй оделись дороги. И пушистый высокий снег, и каждый мягкий пригорок сковало крепким льдистым панцирем. По этому стеклянному снегу можно было ходить без лыж — ноги не проваливались.
Валерка запустил в снег льдинкой, и она долго со звоном бежала по крепкому насту, пока не уткнулась в куст можжевельника. И можжевельник тоже зазвенел каждой своей веточкой.
В это утро всё звенело вокруг. Под лёгким ветром, будто стеклянные нити, бились друг о друга тонкие ветви берёз. И старый кряжистый дуб гремел заслюденевшими мёртвыми листьями, как жестянками. Перила и каменные вазы на террасе дома отдыха, и ступени, и фонари стояли будто облитые стеклом, а по краям крыш застыла на лету капель, и сосульки свисали вбок, как стеклянная нечёсаная борода.
— Скорей, скорей! — торопил Олешек.
Скользя и падая, они помчались без лыж напрямик по лесу, по высоким снегам, скованным льдом.
Они прибежали к знакомому месту, и оба молча остановились.
Под стеклянной бронёй лежала их трава, пожухлая, порыжевшая, прибитая морозом.
— Нет никакой весны! Всё враки! — сердито сказал Валерка.
— А лётчик? — проговорил Олешек.
И Валерка увидел, что по лицу Олешка бегут слёзы.
Валерка очень удивился. Он даже испугался. Сколько раз он стукал Олешка по лбу, сколько подножек подставлял, как обидно дразнил этого маленького, совсем беззащитного перед ним человека — и никогда, ни разу он не видал, чтобы Олешек плакал!
— Ты чего… ты брось… — растерянно сказал Валерка. — Она всё равно придёт, весна, она каждый год бывает. И трава опять вырастет… Слышь ты, Олень, не реви! У меня знаешь какие неприятности дома с дядькой, я и то не реву! — И Валерка вытащил из кармана платок и стал заботливо вытирать Олешку мокрые глаза и щёки.
— Ничего, горе — не беда, — всхлипнув, сказал Олешек. — У меня ещё дома луковица есть, всё равно из неё тюльпан вырастет!
Глава 10. Соколок и мастерок
Бригадир маляров тётя Паня подняла голову, прислушалась: через фортку вместе с морозным ветром и птичьим граем из берёзовой рощи ворвался в здание детского сада густой призывный голос фабричного гудка. Тётя Паня опустила кисть в ведро с краской, приставила ладони ко рту и закричала, как в рупор:
— Шаба-аш!
Голос у неё тоже был густой и гулкий, как фабричный гудок, и он весело прокатился по всем лестницам и коридорам.
И все маляры сразу, как по команде, опустили свои кисти в вёдра, и все штукатуры сложили свои железные совочки — мастерки — возле ящика со штукатурным раствором. А Олешкина мама поправила на голове голубую косынку и легко, быстро, как мальчишка, спустилась с высоких подмостей.
Все побежали мыться, и чай пить, и закусывать, потому что, когда тётя Паня кричит «шабаш», значит, бросай работу, пора отдыхать.
— Что это, Варя, сынка твоего не видно? — спросила тётя Паня.
Она в эту минуту намыливала себе лицо над длинной раковиной. И раковина и краны были очень низкие, потому что их сделали для ребят, которые скоро будут ходить в этот детский сад. Маме и тёте Пане приходилось наклоняться.
— Ума не приложу, почему Олешек не пришёл завтракать, — ответила Олешкина мама. Она тоже намылила лицо, забрызганное краской.
Повернувшись друг к другу, тётя Паня и Олешкина мама разговаривали, зажмурившись от мыла, и трясли белыми мыльными бородами.
И вдруг за журчанием воды и разговором они услыхали, как кто-то громко фыркнул, произнёс: «Эй, бородатые тётки!» — и громко захлопнул дверь.
Тётя Паня смахнула с лица мыльную пену и поглядела на дверь сердитыми глазами.
— Уж не твой ли озорничает? — спросила она у Олешкиной мамы.
— Вроде голос не его, за шумом не расслышала, — ответила мама и, на ходу вытирая лицо полотенцем, выглянула в коридор.
Но там уже никого не было. Вышел из комнаты штукатур Павел Трофимович, налил себе чаю из кипящего бачка. Стали подходить за чаем и другие рабочие. Коридор наполнился весёлыми голосами.
— Эй, бабочки-малярочки, трудовой народ! — весело прогудела своим густым голосом тётя Паня. — Кончайте чаёвничать, пошли на солнышко греться!
Вдвоём с Олешкиной мамой они взяли по кружке горячего чая и вышли на террасу. Солнце глядело сюда через тонкие остеклённые переплёты и блестело на голубой, недавно выкрашенной стене. Терраса была почти готова, только дверь ещё оставалась непокрашенной, да ещё не убрали с террасы большой столярный верстак. Под ногами шелестела золотистая стружка, смолисто пахло свежим деревом и масляной краской.