Друзья в небе
Шрифт:
Захар как завороженный наблюдал за феерической сменой ярких красок северного сияния. Он любовался им и раньше вместе с товарищами по эскадрилье около своей землянки. Но сейчас, когда он остался один на один с суровой природой северного края, полярное сияние подавляло своим величием.
— Красота! — пробурчал Сорокин. — Красота, чтоб ей провалиться! А впрочем, кстати…
Он подошел к мохнатым елям, росшим на склоне сопок. При свете северного сияния было отчетливо видно, что у них с одной стороны веток значительно меньше. Основания шершавых стволов поросли рыжим мхом. Значит, на
Померкло и потемнело небо. Сорокин почувствовал, что леденящий ветер пронизывает насквозь и кожаное пальто, и комбинезон, и китель. Становилось все холоднее и холоднее. Сверху сыпался порошок изморози, жгучий, как раскаленные опилки железа.
Летчик шел, стараясь не сбиваться с курса, поднимаясь на сопки и осторожно спускаясь с них. Горело лицо, ныла простреленная нога.
И опять наступил короткий полярный день. Белесоватое холодное небо низко нависло над хаосом сопок и гранитных валунов. Сорокин подумал о том, что он давно уже не ел. Достав из кармана шоколад, он положил в рот небольшой квадратик и закричал от дикой, нестерпимой боли. Верхние зубы, выбитые финкой гитлеровца, плохо держались в кровоточащих деснах.
Захар выбросил консервы, галеты, печенье: все равно теперь не понадобятся. Идти стало легче.
«Значит, есть не придется. Ничего, дойду и голодным, обязательно дойду, — подумал летчик. — Если суждено умереть, то лучше среди своих. Не оставаться же, в самом деле, здесь на съедение волкам…»
В конце октября в Заполярье день, похожий больше на сумерки, длится два с половиной три часа. И снова кругом густая, черная тьма. Она гудит, стонет, слепит, захватывает дыхание. Но усталый, раненый, голодный человек идет во тьме, вытянув вперед руки, как слепой, идет, натыкаясь на валуны, руками ощупывая сосны и ели, чтобы найти мох с северной их стороны и не сбиться с пути.
Спускаясь с одной из обледенелых сопок, Захар поскользнулся, упал и на своем кожаном реглане скатился, как на салазках, вниз. В памяти всплыло далекое прошлое, годы раннего детства.
…Семья Захара, родившегося в год Великого Октября, жила в сибирском село Глубоком, неподалеку от Новосибирска.
Самой большой радостью для деревенских мальчишек было катание на ледянках с гор во время масленицы. Вот когда отводил душу. Из коровьего кизяка он и его друзья лепили гнезда. Заливали их на ночь водой, и ледянка готова. Вечерами при мигающем свете факелов из соломы с гиканьем и смехом они летели стремглав на своих ледянках вниз, под откос.
Вспомнив сейчас о ледянках, он решил спускаться с сопок, как это делал когда-то мальчишкой в родном сибирском селе. Он подвертывал под себя полы кожанки и съезжал вниз. Преодолевать расстояние стало легче. По летчику приходилось не только спускаться, но и подниматься.
Сорокипу страшно хотелось спать. Метель баюкала его своей бесконечной, заунывной поспей. Как хорошо лечь, вытянуть натруженные ноги или просто посидеть на снегу! Но он знал, что если сядет, то обязательно заснет, а сон на лютом морозе — это конец.
И он шел.
На четвертые сутки
Фетровые бурки и брюки промокли и отяжелели. Стало еще холоднее. Захар глотнул остаток коньяка, по не согрелся. Надо было развести костер, а спичек не оказалось. Он собрал в кучу сухой валежник и выпустил в него две последние ракеты, надеясь, что он затлеет. Ничего не вышло. Захар со злостью швырнул в снег уже ненужную ракетницу и побрел дальше.
Теперь ломило не только щеку, зубы и ноги — нестерпимо ныло все тело. Казалось, каждый мускул, каждая косточка воспалены и причиняют тяжкую боль. Есть не хотелось. Наступала страшная сонная слабость.
Вскоре Захар заметил на снегу под кустом какие-то маленькие движущиеся серые пятна. Это были куропатки. Он сделал несколько выстрелов из пистолета, почти не целясь. Куропатки разлетелись в стороны, лишь одна осталась лежать на месте. Ое свернул ей голову и выдавил себе в рот горячую солоноватую кровь. Сначала Захар почувствовал прилив энергии и бодрее зашагал вперед. Но часа через два наступила какая-то одуряющая вялость.
Что было потом, Сорокин помнит смутно. Он шел, осторожно ставя ноги, ступни которых накрепко смерзлись с фетром подошв, часто падал, с трудом поднимался и снова шел. Он видел, точно во сне, улыбающихся и зовущих его к себе жену и сына, оставшихся в Евпатории, лица боевых товарищей, знакомый аэродром аэроклуба кубанского городка Тихорецка, где он учился летать, улицы Москвы…
Когда уже не мог идти, он стал ползти на четвереньках.
Вперед, только вперед! К жизни! К товарищам!
Возвращение
На шестые сутки Сорокин услышал отдаленный гудок катера, и когда взобрался на сопку, то в самом деле увидел широкую темную полосу воды и дымок парохода на горизонте.
Около избушки, на берегу, стоял человек. Сорокин, не выпуская из руки неимоверно отяжелевший пистолет, шел к морю. Радостно и спокойно забилось у него сердце, когда раздался окрик часового:
— Стой, кто идет?
Сквозь застилавший глаза туман летчик увидел в разрезе башлыка часового знакомые золотые буквы: «Северный флот» и упал без чувств у ног краснофлотца.
Летчика внесли в дом. Командир зенитной батареи дал ему глотнуть спирта.
— Я лейтенант Сорокин, — еле слышно прошептал летчик, очнувшись. — Вот вернулся… Позвоните Сафонову…
— Знаем, знаем, — перебил его артиллерист. — Вас долго искали. Несколько партий отправляли в тундру за вами… Дайте я сниму с вас валенки…
Вместе с бурками отделилась и кожа отмороженных ступней.
Сорокин опять потерял сознание. Он очнулся через несколько часов на операционном столе в полевом госпитале, куда его доставили на тральщике. Хирург накладывал последний шов на его лицо.