Друзья Высоцкого
Шрифт:
Те, кто в 1985-м провозгласил перестройку, увлеклись самопросвещением. Друг друга просвещали, друг другом восхищались. Таких людей, как Карякин, было и есть очень мало, а сам он – один, сказал о нем его друг и коллега, политик Владимир Лукин.
Позже, после августа 91-го, волна назначений вынесла Карякина наверх, и на какой-то миг он случайно занял место на капитанском мостике, став членом ельцинского президентского совета. Не у штурвала, конечно, но неподалеку, получив эфемерное право давать советы первому Президенту России. И что? Да ничего путного. Юрий Федорович посмеивался в седые усы: «За эти 10 лет я сумел сделать два-три просто хороших маленьких дела, исправить какую-то несправедливость, просто потому что сидишь рядом и напишешь записку. Все остальное гасло…» Борис Ельцин ассоциировался у Карякина с… «чугунной бабой, которую мотает влево-вправо, то в фашизм, то в нацизм, в то в коммунизм,
Юрия Федоровича укоряли в бессребреничестве, излишней, почти болезненной, щепетильности. В то время как иные его коллеги с депутатскими значками меняли влияние на всяческие блага, Карякин даже свою убогую хрущевку не удосужился сменить на нормальное жилье. Всё посмеивался: «Живо клёво: на улице Тренёва…».
«Заслуженного демократа» постарались втихаря проводить на «заслуженный отдых». Только не на того напали. Когда впереди снова замаячил коммунизм с анпиловски-зюгановским лицом, когда в 1993 году страна сделала осознанный выбор, проголосовав за полукриминальных соколов Жириновского, Карякин поставил диагноз: «Россия, ты одурела!» А потом из Германии ему прислали массу подобных высказываний, датированных началом 30-х годов ХХ века. Тогда до прихода Гитлера к власти здравомыслящие люди примерно теми же словами пытались остановить коллективное безумие немецкого народа. Ведь нация так же ответственна, как и личность. Неужели только смертельная опасность способна отрезвить?..
Один из своих замечательных рассказов Андрей Платонов назвал не менее замечательно – «На заре туманной юности». Так вот, на заре туманной юности Карякина его родной дядька Аркадий, который «многое понимал, когда надо, помалкивал, выпивал хорошо и тогда уже не всегда держал язык за зубами», подарил племяннику на день рождения толстую, в кожаном переплете тетрадь с напутствием: «Это тебе, Юра. Веди дневник. Что путное в голову придет – записывай».
С того самого дня, конечно крайне нерегулярно, он стал записывать в эту тетрадь свои и чужие, в основном вычитанные, умные мысли. Она и стала первым «томом» его будущей, может быть, самой важной книги. Позже, признавался молодой философ и беллетрист, «пристрастился к небольшим тетрадкам, книжечкам карманного формата, куда очень конспиративно начал записывать приходившую, в основном по ночам, всякую антимарксистскую «ересь». И поскольку страх перед всевидящим оком КГБ был у нашего поколения генетическим, придумал форму диалога: высказана (кем-то) мысль – оспорена – аргументирована – подвергнута сомнению и т. д. Вот и веду эти свои «дневники» всю жизнь, конечно, теперь просто записывая пришедшие мысли, порой записывая так небрежно, что сам с трудом понимаю…».
Но из этих «небрежных заметок» к 2007 году родилась книга-исповедь Юрия Карякина «Перемена убеждений», которая для автора по глубине и безжалостности самооценок стала мужественным Поступком.
Потусторонность Свидригайлова так или иначе провоцировала соавторов – Карякина и Высоцкого – на обсуждение соответствующих тем. Владимир как-то поведал Юрию Федоровичу историю, которую, по всей вероятности, переживал тяжело. Хотя рассказывал в своей обычной – полушутливой манере. «Я, – говорил, – однажды просыпаюсь и… – в гробу! Съежился, потом один глаз открыл – стенка, потом другой открыл, думаю, что-то не то… Потом сразу сел – в гробу, на столе. Кто-то из остряков пошутил. Так мерзостно… Но он и из этого сумел выжать песню и даже… не одну. И потом, после этого разговора, – вспоминал Карякин, – у нас некоторое время был свой пароль. Когда мы встречались, Володя всегда сначала расплывался, а потом на ухо – скороговоркой: «Еще – не – в – гробу!»
Но ведь действительно привиделись Высоцкому собственные похороны в страшном сне:
Сон мне снится – вот те на:Гроб среди квартиры.На мои похоронаСъехались вампиры…Только не смерти как таковой и не клыкастых вурдалаков страшился поэт, а того,
…что я проснусь,А они останутся.Об этом во всю глотку на всю страну кричал Высоцкий, а Юрий Федорович расшифровывал старые записные книжки, и фраза за фразой на чистовике создавалась важная глава будущей книги «Достоевский и канун ХХI века», которую автор назвал «Встреча со смертью», без которой непостижимо всё его творчество. «Без встречи со
Вот и Высоцкий «дожить не успел»…
После трех перенесенных практически на ногах инфарктов в 2007 году Юрия Федоровича разбил инсульт. Прогноз врачей был убийствен: «Сильнейшее поражение мозга. Говорить, понимать, вставать и даже есть сам не будет. Никогда». Карякин находился в коме, а жена, держа его за руку, молила: «Ты же у меня сильный, нам с тобой еще книжки надо доделать, давай, вылезай!» И он встал. И даже пошел. Но осталась немота. Ни устная, ни письменная речь не возвращались. Самое обидное – денег в семье на приобретение дорогостоящих лекарств не было, средства, вырученные от продажи московской квартиры, кончились. Публично объявленный сбор пожертвований безнадежно запоздал.
В 1971 году Владимир Высоцкий впервые спел:
А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:«Да не убий!» Убьешь – везде найду, мол.Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,Чтоб не писал и чтобы меньше думал…Образ Христа не единожды присутствовал в поэзии Высоцкого. Но большинство толкователей его творческого наследия больше занимал вопрос, почему поэту в одном случае было жаль распятого Иисуса, а в другом – нет. Лишь Карякина по-настоящему задели слова «младшего учителя» об истинном предназначении Иисуса Христа – «Он был поэт, он говорил…», и через четверть века, в 1996 году, он дал развернутое историко-философское обоснование: «Христианство впервые разбудило в человечестве, в человеке – личность… Т. е., по моей модели, Христос – первый «писатель», который воззвал «читателя» – к сотворчеству»… (…Подхожу к самому страшному вопросу…) Христос – «писатель»? Христос – музыкант, композитор… Он не писал. Он говорил. Только говорил. А его только слушали, слушали. Наконец (когда?), стали записывать. Христово слово – ПРОИЗНЕСЕННОЕ, ЗВУЧАЩЕЕ, НЕНАПИСАННОЕ… Вся проблема «литературы» – вернуть слово письменное – в звучащее. Насколько несравнимы силы, энергия этих слов. Письменность (тем более Гуттенберг) – это какая-то «еретическая» попытка – увести людей от… «ЖИВОГО СЛОВА»… Простой (ли?) вопрос – мир, человечество, человечек каждый – без литературы, без ГОМЕРА, СЕРВАНТЕСА, ШЕКСПИРА, ПУШКИНА, ДОСТОЕВСКОГО? Отдалители они, что ли, или приблизители? Еретики или проводители – в отношении христианства? Отбрось, выкинь их – и что бы было?»
Карякин раз и навсегда для себя уяснил и растолковывал другим: нет литературоведения – есть литература о литературе. Он терпеть не мог, когда его называли «литературоведом», отмахивался, говоря, что никакой он не «вед», а очень профессиональный читатель, самозабвенно влюбленный в книги: «Большинство-то «ведов» убеждено в том, что гении писали для того, чтобы они, искусствоведы, писали о них свои работы, а они, искусствоведы, якобы просто жрецы, имеющие право единственной интерпретации того, что они услышали, поняли. И главное состоит в том, чтобы отчасти довести это, сие, до «бессмысленной черни» и, так сказать, хотя бы отчасти просветить ее…»
Уже в начале нового, третьего, тысячелетия Карякин писал в своем переделкинском дневнике: «Моя библиотека, книги мои родные. Пришел ко мне технарь. А знаешь ли ты, что все это, – он обвел глазами всю библиотеку, – может быть размещено на двух-трех, а скоро и на одной дискете? Тогда подвел я его к окну: «А знаешь ли ты, что все это – лес, пастернаковское поле, озеро, кусты, небо… тоже может быть размещено в одной дискете? Так мне все эти корешки книжные, как этот лес, поле, небо…»
Потом, быть может, взглянув на посмертные томики Высоцкого, вспомнил свои прежние востороженные дифирамбы бесцензурному, непобедимому «магнитиздату» и понял, что все-таки десятки-сотни километров коричневых магнитофонных лент были слабым утешением для автора стихов о поэте Иисусе Христе…