Друзья
Шрифт:
— Не знаю, — сказал он наконец. — Мама все время говорит: «Чем в глупой лавке торчать, лучше учись как следует». Она говорит: «От лавки этой никакой прибыли. Так, глядишь, и замуж за тебя никто не пойдет. Вот выучишься, найдешь себе приличную работу, приличную невесту…»
Он остановился. Перевернул нож. Поменял руки и снова начал мерно водить лезвием по камню туда-сюда.
— А мне нравится работать в лавке, как папа! — Ямашта легонько провел по лезвию большим пальцем, чтобы проверить свою работу.
— О… Осторожно, острое! — сказал
— Не волнуйся.
Я никогда раньше не видел Ямашту таким уверенным в себе.
— Ты что, ни разу не порезался? — спросил я.
— Да нет, конечно, порезался. И не один раз. Но если все время бояться и к ножу не подходить, то никогда не научишься с ним обращаться.
— Все ты правильно говоришь, — сказал дед.
— А это не я. Это папа так сказал, — улыбнулся Ямашта. — Я тогда очень сильно порезался. Не то что к ножу, к доске разделочной боялся подходить. Нож — это вещь такая: им человека убить можно, а можно наоборот, как папа говорит, вкус к жизни вернуть — если что-то стоящее приготовить. Все зависит от того, как ты им пользуешься. Ясно? Теперь-то я уже рыбу запросто разделываю. Ничего не боюсь. Хоть селедку, хоть ставриду одной левой распластую на три части.
Мы восхищенно смотрели на Ямашту. Тем временем он закончил точить нож и отправился на веранду, к арбузу. Двор, залитый ярким летним солнцем, казался из полутемной кухни сияющим параллелепипедом света.
Нож с хрустом вошел в арбузный бок, и арбуз, будто того только и ждал, распался на две половины.
— Я же говорил, хороший арбуз, — сказал дед.
— Здорово! — Кавабэ не отрывал глаз от ножа, как если бы вид сияющего лезвия мог помочь ему удержать впервые пережитое, неповторимое ощущение — первый раз в жизни он сам разрезал арбуз.
— Ты, парень, поаккуратней. Знаешь выражение такое: «кой-какому дитяте ножа не давати»? — ухмыльнулся дед.
— Какому еще дитяте? — насупился Кавабэ.
— Не знаем мы такого выражения, — сказал Ямашта, и было непонятно, то ли он так ловко прикидывается, то и ли и по правде не знает.
В красной арбузной плоти скрывалась армия черных семечек, таких крепеньких и свежих, что казалось, сейчас эти семечки, как десантники, сами начнут выпрыгивать из арбуза одна за другой. Каждую половину мы поделили на четыре части. Каждую такую восьмушку — еще напополам. Каждый выбрал себе дольку, и, едва сдерживаясь от нетерпения, мы наконец-то впились зубами в сочную арбузную мякоть. В горле у нас к тому времени пересохло, и арбузный сок казался от этого еще вкуснее. Дед поделил свою дольку еще на две части и ел медленно, тщательно пережевывая каждый кусочек.
— Ну что, вкусно?
— Ага!
— Особенно после того как поработал и пропотел как следует. — От улыбки глаза Ямашты превратились в две щелочки.
Кавабэ снял футболку.
— Это чтобы арбузным соком не запачкать. Он не отстирывается.
Мы с Ямаштой последовали его примеру и тоже разделись по пояс. За все лето мы так ни разу и не сходили в бассейн и животы у нас были белые, лягушачьи. Между светлой и загорелой кожей — отчетливая граница: на руках и на шее — там, где кончаются рукава и воротник футболки.
— Стопроцентный прополочный загар, — сказал я, и дед вдруг засмеялся. Весело, во весь голос. Совсем не так, как раньше, когда он просто фыркал себе под нос.
— Вот бы вас сложить вместе и поделить на два. Получился бы идеальный человек, — сказал Кавабэ, смерив нас с Ямаштой взглядом.
— Вот бы тебе помолчать и не лезть с дурацкими предложениями, — ответил я.
— Во-во, не лезть с дурацкими предложениями. — поддакнул Ямашта.
Кавабэ, конечно, не такой тощий, как я. Но в его рыбьей, какой-то полупрозрачной фигуре есть что-то такое, отчего он кажется совершенным задохликом. Да и ростом он особо не вышел: вон Ямашта его уже почти догнал. Когда он стоит голый по пояс в этих своих очках, возникает ощущение, будто очки весят несколько килограмм — такими тяжелыми кажутся они на его тонкой переносице.
— Слушай, может, снимешь очки?
— Это еще с чего? — Кавабэ впился зубами в арбуз. На его сутулой спине отчетливо выделялись бугорки позвонков.
— Ни с чего. Просто так. Можешь и не снимать.
— А какой завтра день? — вдруг спросил Кавабэ.
— Э-э…
— Среда, — ответил дед.
— Значит, завтра выносим мусор. — Кавабэ взял двумя пальцами обглоданную арбузную корку.
— Ой, — сказал Ямашта, глядя на небо, — смотрите, дождь пошел.
На белесой, высохшей земле появились первые черные точки. Потом в воздухе повис характерный влажный аромат, исходящий от смоченной дождем земли. Этот аромат смешивался с запахом курительной палочки.
— Наступит осень, надо будет посадить чего-нибудь во дворе, — голос деда прошил полотно дождя и добрался до моих ушей. — Календулу или что-нибудь такое… Посадим?
— А чего осени ждать? Давайте прямо завтра и посадим! — Кавабэ если решил что-то сделать, то откладывать не станет. Не умеет он так.
— Ишь ты, какой нетерпеливый, — дедушка усмехнулся, по-прежнему неотрывно глядя в небо.
— Летом вроде ничего не сажают и не сеют, — сказал Ямашта.
— Да чего вы так волнуетесь? Полежат себе семена спокойно в земле, подождут до осени и взойдут, когда им надо будет.
— И верно. Давайте завтра уже посадим, — сказал я.
Ямашта с сомнением покачал головой.
— Ямашта, что сажать будем?
— Ну-у.
— Клематис, — сказал дед.
— Нарцисс, — сказал Кавабэ.
— Фиалки, — сказал я.
— Редьку, — сказал Ямашта.
— Тьфу ты! Какую еще редьку?! — У Кавабэ даже челюсть отвисла.
— Дайкон. Он красиво цветет.
— Точно! — сказал дед. — У дайкона цветы на полевые лютики похожи, только белые.
— Первый раз слышу.
— Зверобой, — сказал я.
— Гвоздики, — сказал Кавабэ.
— Полевые хризантемы, — сказал Ямашта.