Дублинцы (сборник)
Шрифт:
– Кажется, мы уже знакомы.
Она присела рядом с ним на диван, и он узнал, что она учится в одном колледже с барышнями Дэниэл и подписывается всегда только по-ирландски. Она сказала, что Стивен «тоже должен учить ирландский» и вступить в Лигу. Молодой человек из числа гостей, [с] лицо которого всегда выражало ту же заученную целеустремленность, заговорил с ней через голову Стивена, обращаясь по-свойски и называя ее ирландским именем. Вследствие этого Стивен принял сугубо формальный тон и называл ее исключительно «мисс Клери». Она же, со своей стороны, как будто собралась «включить его в глобальную орбиту своих патриотических чар; и когда он помогал ей надеть жакет, она позволила ему на мгновение
XVII
К этому времени домашняя жизнь Стивена стала достаточно неприятной; направление его развития шло вразрез с течением устремлений его семейства. Вечерние прогулки с Морисом были запрещены, ибо сделалось очевидным, что Стивен совращает брата на стези праздности. На Стивена усиленно наседали с расспросами об его успехах в колледже, и мистер Дедал, раздумывая над его уклончивыми ответами, начал выражать опасения, что его сын попал в дурную компанию. Юноше дали понять, что, если на предстоящих экзаменах он не покажет себя блестяще, на его университетском образовании будет поставлен крест. Предостережение не слишком его смутило, так как он знал, что его судьба в этом отношении в руках его крестного отца, скорей чем родного. Как чувствовалось ему, мгновения юности слишком драгоценны, чтобы растрачиваться в тупых механических усилиях, и он решился идти в своих намерениях до конца, к чему бы это ни привело. В семье рассчитывали, что он сразу же последует по пути респектабельности, сулящей выгоду, и спасет положение, но он не мог оправдать этих ожиданий. Он был признателен за них: они впервые дали расцвести его эгоизму, и он радовался, что его жизнь становится настолько эгоцентрична. Однако он [также] ощущал, что есть некоторые занятия, которые «было бы гибельно» откладывать.
Морис воспринял запрет с крайним неудовольствием, и брату пришлось удерживать его от открытого протеста. Сам же Стивен его перенес легко: он мог прекрасно расслабиться в одиночестве, а человеческие связи, уж если на то пошло, можно было обрести и с некоторыми из однокашников. Теперь он энергично занимался подготовкой своего доклада в Литературно-историческом обществе и всячески старался придать ему максимум взрывной силы. Ему казалось, что одного слова могло бы хватить, чтобы зажечь в студентах порыв к свободе, или, по крайней мере, его трубный глас мог бы созвать под его знамена некое избранное меньшинство. Макканн был председателем общества, и поскольку он стремился заранее узнать идеи доклада, они почасту вместе уходили из Библиотеки в десять и, беседуя, направлялись к жилищу председателя. Макканн слыл человеком бесстрашным и смелым в выражениях, но Стивен обнаружил, что от него трудно добиться какой-то определенности в тех вопросах, которые считались опасной областью. Макканн мог свободно рассуждать о феминизме и рациональном устройстве жизни: он считал, что необходимо совместное обучение обоих полов, дабы они с раннего возраста осваивались с влияниями друг друга, считал, что женщинам должны быть даны все те же возможности, какие даны так называемому сильному полу, и считал также, что женщина имеет право соперничать с мужчиной во всех областях общественной и умственной жизни. Он отстаивал мнение, что человек должен жить, не прибегая ни к каким возбуждающим средствам, что он морально обязан оставить после себя потомство, здоровое духом и телом, и что он не должен допускать над собой диктата каких-либо условностей во всем, что касается одежды. Стивену доставляло удовольствие обстреливать эти теории меткими пулями:
– По-твоему, никакие сферы жизни не должны быть для них закрыты?
– Безусловно.
– Так по-твоему, солдат, полицию и пожарников тоже следует набирать из них?
– Для некоторых общественных обязанностей женщины не приспособлены физически.
– Готов тебе верить.
– Но им должно быть позволено избирать любую гражданскую профессию, к которой они имеют склонность.
– Быть врачами и юристами?
– Безусловно.
– А как насчет третьей ученой профессии?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты считаешь, из них выйдут хорошие исповедники?
– Ты далеко заходишь. Церковь не допускает женского священства.
– Ах, Церковь!
Как только беседа доходила до этой точки, Макканн отказывался продолжать. Концом разговора обычно оказывался тупик:
– Но ты же лазаешь по горам, чтобы дышать свежим воздухом?
– Да.
– А летом купаешься?
– Да.
– Но ведь горный воздух и морская вода являются возбуждающими средствами!
– Да, но естественными.
– А что ты называешь неестественным возбуждающим средством?
– Опьяняющие напитки.
– Но ведь их производят из природных растительных веществ, разве не так?
– Возможно, но это делается путем неестественного процесса.
– Значит, ты считаешь винокуров великими чудотворцами?
– Опьяняющие напитки изготовляются для удовлетворения искусственно внушенных потребностей. В нормальном состоянии человек не нуждается для жизни в таких подпорках.
– Дай мне пример человека в состоянии, которое ты называешь «нормальным».
– Это человек, живущий здоровой и естественной жизнью.
– Скажем, ты?
– Да.
– Значит, ты представляешь нормальное человечество?
– Представляю.
– Выходит, нормальное человечество близоруко и не имеет слуха?
– Не имеет слуха?
– Да, я так полагаю, у тебя нет слуха.
– Мне нравится слушать музыку.
– Какую?
– Всякую.
– Ты же не можешь отличить одну мелодию от другой.
– Нет, я различаю некоторые мелодии.
– Например?
– Я узнаю «Боже, храни королеву».
– Не потому ли что кругом все встают и снимают шляпы.
– Ладно, допустим, у меня ухо слегка с дефектом.
– А как с глазами?
– Ну, и они тоже.
– Так почему же ты представляешь нормальное человечество?
– В моем образе жизни.
– То есть в твоих потребностях и в тех способах, какими ты их удовлетворяешь?
– Вот именно.
– И каковы же твои потребности?
– Воздух и пища.
– А нет ли каких-нибудь дополнительных?
– Приобретение знаний.
– А ты не нуждаешься также в религиозном утешении?
– Возможно… время от времени.
– А в женщине… время от времени?
– Никогда!
Последняя реплика сопровождалась неким благонравным движением челюстей и была сказана столь деловым тоном, что Стивен громко расхохотался. Что до самого факта, то Стивен, при всей своей подозрительности на сей предмет, склонен был верить в девственность Макканна и, хотя относился к ней с большой неприязнью, решил иметь в виду скорее ее, нежели противоположное явление. При мысли о том, к какой обратной отдаче приводит это не имеющее границ упрямство, его почти что бросало в дрожь.
Упорство, с каким Макканн отстаивал праведную жизнь и осуждал беспутство как грех перед будущим, и раздражало, и уязвляло Стивена. Оно раздражало его тем, что было настолько в стиле paterfamilias, а уязвляло тем, что словно бы признавало его самого неспособным к подобной участи. Со стороны Макканна это ему казалось несправедливым и неестественным, и он привлек одну сентенцию Бэкона. Цитата гласила, что заботу о потомстве больше всего проявляют те, у кого нет потомства; что же до остального, Стивен заявил, что ему непонятно, по какому праву будущее может ему препятствовать в проявлениях своих страстей в настоящем.