Дублинцы (сборник)
Шрифт:
– Но все, что я говорил про свойства этого пламени, его безграничность, ярость, все это ничто по сравнению с его немыслимым напором – напором, который дан ему Божьим промыслом как орудию, избранному для кары и душ, и тел. Пламя это прямо порождено гневом Божиим, и действует оно не своею силой, а как орудие божественного возмездия. Как воды крещальные очищают душу совместно с телом, так и огонь карающий истязает дух вместе с плотью. Казнится каждое из телесных чувств, и купно каждая из способностей души: зрение терзает кромешная непроглядная тьма, обоняние – отравляющие миазмы, слух – вопли, завывания и проклятья, вкус – гадостная гниль, гнойники проказы, неведомая тухлая грязь, осязание – раскаленные щупы и острия, языки безжалостного огня. И чрез муки всех чувств вечно мучится и бессмертная душа в самом своем существе, среди неисчислимых миль и миль пылающего огня, который возжен был в бездне разгневанным величием Всемогущего, и дыханием Его гнева раздуваем все яростнее и яростнее, века и века, вечно и непрестанно.
– Вспомните, наконец, что мучения в этой темнице адской еще усиливаются и самим обществом пропащих. В земной жизни дурное общество так губительно, что даже растения как бы инстинктом избегают соседства всего, что для них гибельно и вредно. В аду все законы перевернуты – здесь не думают о семье, о родине, о родственных или иных узах. Осужденные воют и вопят друг на друга, их муки и ярость лишь усиливаются от присутствия других существ, разъяренных и мучимых, как они сами. Всякое чувство человечности позабыто. Все пространства, все закоулки громадной бездны заполнены страдающими воплями грешников. Уста осужденных изрыгают хулу на Бога, ненависть к товарищам по несчастью, проклятия всем сообщникам по греху. В старину был один обычай наказания за отцеубийство: человека, поднявшего преступную руку на отца своего, бросали в море в мешке, куда вместе с ним зашиты были петух, обезьяна и змея. Те, что ввели такой закон, сегодня нам кажущийся столь жестоким, хотели, чтобы наказанием преступнику служило бы также и соседство злобных и вредоносных тварей. Но что ярость бессловесных тварей в сравнении с яростью проклятий, изрыгаемых спекшимися губами и горящими глотками адских узников, когда в терзаемых по соседству они узнают своих помощников и сообщников во грехе, тех, чьи слова посеяли в их умах первые семена злых помыслов, злых поступков, чьи наглые подстрекания толкали их ко греху, чьи взоры их соблазняли и совращали с пути праведного. Со всей силой тогда узники ополчаются на своих сообщников, поносят и проклинают их. Но нет уже для них ни помощи, ни надежды – им поздно уже раскаиваться.
– А в заключение еще прибавьте сюда страшные муки этих погибших душ, как соблазнителей, так и соблазненных, идущие от бесовского сообщества. Бесы несут страдания осужденным двояко, самим присутствием своим и своими попреками. Мы даже не можем представить, как мерзостны эти бесы. Святая Екатерина Сиенская однажды видела беса, и она писала, что выбрала бы скорей ходить по раскаленным угольям до конца дней своих, чем еще раз увидеть хотя б на миг столь ужасающее чудовище. Бесы эти, что были некогда прекрасными ангелами, стали настолько же мерзки и уродливы, сколь прежде были прекрасны. Они издеваются и глумятся над погибшими душами, которых сами же довели до погибели. В аду эти гнусные бесы превратились в глас совести. Зачем ты грешил? Зачем слушал вражеские наущения? Зачем отошел от жизни благочестивой, от добрых дел? Почему не избегал опасности согрешить? Не избегал дурных компаний, знакомств? Почему не бросил вот ту, вот эту нечистую и распутную привычку? Почему не слушал советов духовника твоего? И почему, согрешив в первый или во второй или в третий или хоть в сотый раз, ты не покаялся и не обратился со скользких путей твоих к Господу, который неустанно ждал твоего раскаяния, дабы простить и отпустить тебе твои грехи? Но теперь ушло уже время для раскаяния. Время есть, время было, но времени больше не будет! Было время грешить тайком, предаваться лени, гордыне, вожделеть незаконного, уступать прихотям своей низменной природы, жить, подобно зверям полевым – нет, хуже зверей, ибо они лишь животные, не имеющие разума, который бы ими управлял, – было время, но времени больше не будет. Многими голосами Господь говорил к тебе, но ты не хотел слушать. Не хотел победить гордыню и гнев в сердце, возвратить то, что нажил неправедно, следовать правилам святой церкви, исполняя духовный долг свой, бросить сообщников, погрязших в грехе, бежать от опасных искушений. Таковы речи этих дьявольских мучителей, речи, клеймящие, упрекающие, полные ненависти и отвращения. Да, отвращения! Ибо даже они, сами бесы, грешили всего лишь единственным грехом, что совместим с ангельской их природой, бунтом разума, – и даже они, мерзкие бесы, должны с возмущением и отвращением отвернуться от зрелища тех неслыханных грехов, какими павший человек оскверняет и оскорбляет храм Духа Святого, оскверняет и растлевает себя.
– О, дорогие мои младшие братья во Христе, да не выпадет нам судьба слышать такие речи! Да не выпадет нам судьба сия! Горячо молю Бога, чтобы в последний день страшного подведенья счетов ни единая душа из стоящих ныне в этой часовне не оказалась бы среди тех несчастных, кому Великий Судия повелит скрыться навеки от очей Его, чтобы ни один из нас не испытал, как раздастся в ушах его страшный приговор отвержения: Идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его!
Он вышел из бокового придела, ноги его подкашивались, кожа на голове вздрагивала, будто ее касались пальцы призрака. Поднявшись по лестнице, он вошел в коридор, по стенам которого висели пальто и плащи, словно злодеи на виселицах, обезглавленные, истекающие кровью, бесформенные. С каждым шагом его охватывал страх, что он уже умер, душа его вырвана из телесной оболочки и он, вышвырнутый головой вперед, несется в пространстве.
Не в силах твердо стоять, он тяжело опустился за свою парту, не глядя взял какой-то учебник и уставился в него. Все сказанное было о нем! И было верно. Бог всемогущ. Бог может призвать его сейчас, сию минуту, сидящего вот за этой партой, прежде чем он даже осознает, что его призывают. Бог призвал его. А? Что? А? Его плоть сжалась, будто уже чувствуя приближение жадных языков пламени, стала сухой, будто ощутив касание удушающего вихря. Он умер. Да. Его судят. Огненная волна прокатилась сквозь его тело – первая. Затем другая. Мозг начал раскаляться. Еще волна. Мозг вскипает, пузырится в лопающейся коробке черепа. Языки пламени вырываются из черепа огненным венцом, вопят человечьими голосами:
– Ад! Ад! Ад! Ад!
Голоса раздались подле него:
– Про ад.
– Ну как, задолбал он вас?
– Не говори, аж все посинели.
– Так только и надо с вами – да еще бы покруче, чтоб взялись за работу.
Обессиленный, он откинулся на спинку парты. Нет, он не умер. Покамест Бог пощадил его. Покамест он еще был в школьном знакомом мире. У окна стояли мистер Тэйт и Винсент Цапленд, беседовали и шутили, глядя на унылый дождь и покачивая головами.
– Надеюсь, небо расчистится. Мы тут сговаривались с друзьями прокатиться к Малахайду на велосипедах. Но на дорогах сейчас, небось, по колено.
– Может быть, расчистится, сэр.
Такие знакомые голоса, знакомые разговоры, тишина в классе, когда голоса замолкли и раздавались лишь звуки мирно пасущегося стада – то мальчики жевали в спокойствии свои завтраки, – все это убаюкивало его душевную боль.
Еще есть время. О, Дева Мария, прибежище грешников, заступись! О, Дева Непорочная, спаси от пучины смерти!
Урок английского начался с заданий на историческую тему. Царственные особы, фавориты, интриганы, епископы как безмолвные привидения проходили под покровом имен. Все умерли – все были судимы. Какая польза человеку приобрести мир, если он потеряет свою душу? Он понял наконец. Вокруг простиралась человеческая жизнь: мирная долина, на которой братски трудились люди-муравьи, а их мертвые спали тихим сном под могильными холмами. Его коснулся локоть соседа, и сердце тоже ощутило касание – и когда он отвечал на вопрос учителя, то слышал собственный голос, проникнутый спокойствием смирения и раскаяния.
Душа его продолжала погружаться в стихию мира и покаяния, она больше была не в силах терзаться ужасом и, погружаясь, возносила робкую молитву. О да, он будет помилован: он покается в сердце своем и будет прощен, и тогда сущие там, над нами, сущие на небесах, увидят, как он будет навёрстывать, искупать прошлое – всей жизнью, каждым часом ее. Только помедлите!
– Всем, Господи! Всем, всем!
Кто-то приоткрыл дверь и сказал, что в часовне уже принимают исповедь. Четверо мальчиков вышли из класса, и он слышал, как по коридору проходят другие. Холодок и дрожь пробежали по сердцу, они были несильные, как легкое дуновение, но, молча прислушиваясь и страдая, он испытывал такое чувство, словно приложил ухо к самому сердцу и чувствовал его вплотную, испуганно дрожащим, слышал трепыхание его желудочков.
Никакого выхода нет. Он должен исповедаться, высказать словами все, что делал и думал, грех за грехом. Но как же? Как?
– Отец, я…
Эта мысль как холодное блестящее лезвие вошла в его податливую, слабую плоть: исповедь. Но только не здесь, не в часовне колледжа. Он исповедуется во всем, в каждом грехе содеянном или мысленном, чистосердечно – но только не здесь, среди соучеников. Подальше отсюда, где-нибудь в глухом месте он вышепчет свой позор – и смиренно он молил Бога не гневаться на него за то, что у него не хватает смелости исповедаться в школьной часовне, и в беспредельной приниженности духа просил безгласно, чтобы его простили и отроческие сердца товарищей.
А время шло.
Он снова сидел в часовне на передней скамье. Дневной свет снаружи уже слабел и, тускло просачиваясь сквозь красные занавеси, рождал впечатление, как будто заходит солнце последнего дня и души всех созываются на Страшный суд.
– Отвержен я от очей Твоих – слова эти, дорогие мои младшие братья во Христе, из псалма тридцатого, стих двадцать третий. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Проповедник заговорил спокойным и приветливым голосом, у него было доброе лицо. Мягким движением он сложил вместе пальцы ладоней, и между их сомкнутыми кончиками образовалась хрупкая клетка.