Дудочка крысолова
Шрифт:
И нелепым. Смехотворно нелепым, жалким, убогим мальчишкой, что глазеет на изобильные груди встречных красоток, а потом, спрятавшись в укромном углу, впадает в постыдный грех рукоблудия, предаваясь еще более постыдным мечтаниям. Как в те годы, когда он и впрямь был мальчишкой, хоть и не особенно глазеющим на то, что предлагалось для оценивания куда более искушенным взглядам.
Нет, он не был ни нахальным, ни развязным – тринадцатилетний сын аптекаря, густо краснеющий, стоило встречной служанке подмигнуть ему или игриво повести плечом. На том постоялом дворе, где они остановились в ожидании приезда отцовского
Поэтому их бесстыдство и развязность поразили его. Служанки бранились в голос, рассказывали откровенно непристойные истории, а заметив, что мальчик стесняется их, изобрели новую забаву: громко пукали по очереди, вздымая юбки, словно поднятые воздушной струей. Смеялись все, кроме мальчика, – у него их веселье вызывало отвращение. Он старался не смотреть на девиц, потому что они делали неприличные жесты, которые не пристало делать женщине, какое бы положение она ни занимала, но они чувствовали его смущение и нарочно выводили его из себя. В конце концов он шаг боялся ступить из тесной комнаты, в которой они с отцом коротали время.
Единственным, кто не глумился над ним, была жена хозяина постоялого двора. Иногда она ласково поглядывала на него и трепала по волосам, когда ее мужа не было поблизости, но чаще просто улыбалась мальчику, и это простое внимание давало ему силы терпеть насмешки служанок и дальше.
На четвертый день отец ушел по делам, оставив его одного. Сперва он лежал в комнатке, но затем бессмысленное пустое ожидание истомило его: он поднялся и вышел, испытывая облегчение от того, что больше не будет сидеть в клетушке.
Стоило ему показаться во дворе, как из конюшни его окликнули: он обернулся и увидел в дверях самую старшую из служанок, Розину, дразнившую его с утра до вечера с каким-то торжествующим злорадством и мстительностью, хотя за что ей было мстить тринадцатилетнему мальчишке? Но она щипала его, подстерегая на лестнице, отпускала вслед такие шуточки, что ему хотелось заткнуть уши, а потом вымести метлой из головы ее похабщину. У нее был большой пухлый рот, и в первый же день он случайно подслушал, как другие служанки за глаза обсуждают Розину и хозяина постоялого двора, упоминая и ее рот, и прочие достоинства, что прельстили старого толстяка.
– Э-э, малыш! А ну помоги!
Розина поманила его и исчезла внутри. Поколебавшись, он все же зашел в конюшню, окунувшись в запах сена и конского навоза, и прищурился – здесь было темно.
– Эй!
Ему не ответили. Смутно подозревая новую потеху, придуманную девицами для развлечения, он опасливо прошел несколько шагов, слушая перебор копыт и тяжелое дыхание потревоженных лошадей.
– Э-э, Розина!
И вдруг она навалилась на него сзади – потная, крепкая, толстоногая, и повалила на копну сена, лежащего в углу. Сперва он даже не понял, чего она хочет
– Ну что ты… Давай же… Не бойся!
Видя, что он лежит неподвижно, она с ловкостью поварихи, разделывающей гуся, принялась сдирать с него одежду. Поначалу он застыл, ошеломленный ее напором, но затем, когда Розина стала стаскивать его штаны, попытался отбиваться.
– Чего развалился-то, а? – пыхтела она, нависая над ним. – Давай, мальчуган!
Но служанка не вызывала в нем ни малейшего желания – только испуг и стыд. Сейчас, навалившись на него сверху, она казалась огромной и очень толстой. От нее несло кухней и лошадиным навозом, а когда она подняла руки, из курчавых подмышек пахнуло чем-то подкисшим с такой силой, что он сморщился и замотал головой.
Розина заметила это, и на лице ее промелькнула злоба.
– Ты че это мотаешь-то башкой, как телок? – грубо спросила она, остановившись. – Другим мотать надо! А ну покажь, где у тебя другое.
Служанка бесцеремонно залезла к нему в штаны, и то, что она обнаружила там, заставило ее презрительно скривиться:
– Ба, да от тебя никакого толку! Ты хуже хозяйского мерина! Побрезговал, значит, Розиной, а сам ничего и не можешь, лекарский выродок!
Он вскочил, выдернул из-под нее рубашку и дрожащими руками затянул веревку на штанах.
– А у папаши твоего тоже в штанах не густо, правда? Странно, как он тебя заделал твоей мамаше! К сучку пришлось привязывать, не иначе!
Переход от похоти к гневу произошел стремительно, и теперь от нее исходило бешенство, которое заставило его попятиться. А Розина продолжала оскорблять его, выкрикивая все новые и новые пакости, которые словно оплевывали его отца, и покойную мать, и его самого. Привстав в сене, с выпученными глазами, задранными юбками, она была до того уродлива, что мальчику захотелось зажмуриться.
Он повернулся к ней спиной и пошел прочь, стараясь не перейти на бег. Это было ошибкой: поискав вокруг себя рукой, Розина схватила брошенное ведро и запустила его изо всей силы, метя в мальчишку. Он успел увернуться лишь потому, что услышал звяканье ручки, и ведро врезалось в стену конюшни.
После этого он припустил прочь, уже не думая о том, что могут подумать встреченные люди. Дрожащий, красный, он взлетел по лестнице вверх и со всех ног бросился к своей комнате. Но тут ближняя дверь распахнулась, и наружу выглянула жена хозяина, с изумлением глядя на перепуганного постояльца. Он еще ускорил шаг, не желая объясняться, но по его лицу женщина поняла, что он не в себе, и схватила паренька за руку, заставив остановиться.
– Что случилось, мой мальчик? – спросила она, чуть коверкая слова так, как это делают уроженцы юга. – Бог мой, да ты весь дрожишь! Зайди ко мне… зайди сюда…
Ему почудилась странная торопливость в ее движениях, когда она закрыла за ним дверь, но, будучи во власти смятения, он не придал этому значения.
– Так что с тобой случилось, малыш?
Она нежно провела рукой по его щеке.
– Розина… – выдавил он. – Она…
Краска бросилась мальчику в лицо, и он отвел взгляд. Женщина, стоящая перед ним, восхитилась: