Дуэль в Кабуле
Шрифт:
Виткевич и Зан, не знакомые с последними творениями Мицкевича, жадно слушали.
— Адам спорит со мной, — говорил Пушкин. — Он видит в Петре только насилие, только зло. И не более. Как он не прав! Я отвечу ему…
Пушкин умолк, задумавшись. Виткевичу показалось, что он не хочет больше говорить об этом, и Ян сказал:
— Когда я входил, вы, господин Пушкин…
— Отбросьте официальный тон, любезный Виткевич, говорите просто Александр Сергеевич.
— Когда я вошел в комнату, вы, Александр Сергеевич, упомянули английского посла. Позвольте
Пушкин с любопытством взглянул на портупей-прапорщика, который в оренбургской глуши интересуется британскими лордами, и сказал:
— Лорд Дергем — забавная смесь необузданного либерализма и столь же невероятного аристократизма. Он очень умен и еще более тщеславен, богат, но скуп, очень любит двух своих некрасивых дочерей и жесток с очаровательной женой. Словом, типичный англичанин… А на что он вам понадобился?
— Наш Ян, — ответил Зан, — много занимается делами восточными, а в них англичане круто замешаны.
— Вы изучаете Восток? — в голосе Пушкина зазвучал неподдельный интерес. — Ничего меня так не привлекает ныне, как Восток! Ах, с какою бы радостью отправился я в Персию или в Индию… Вы знаете языки?
— Немного знаю персидский, турецкий, киргизский.
— Не скромничай, Ян, — вмешался Томаш, — он отлично владеет этими языками, Александр Сергеевич.
— Вы говорите по-персидски! Так обязательно прочтите мне что-нибудь из Саади. Вы помните наизусть? Виткевич прочитал восьмистишие Саади.
— Не переводите! — воскликнул Пушкин. — Музыка стиха равно понятна на всех языках. Завидую вам. Я собрал в Петербурге несколько книжек о Востоке — Малколмову «Историю Персии», Муравьева «Путешествие в Хиву», Жакмона об Индии, еще кое-что. Сядемте, господа, и поговорим о Востоке.
Виткевич переглянулся с Заном и нерешительно сказал:
— Александр Сергеевич, здесь сидеть негде, да и неуютно… Не угодно ли вам пожаловать ко мне? Это недалеко отсюда.
Пушкин покачал головой:
— Я зван на обед к Далю. Вы ведь знакомы с ним, не правда ли? Да ладно, время еще есть.
Когда Пушкин, Зан и Виткевич вступили в большой двор дома, где жил Виткевич, навстречу им бросилась небольшая черная собака и неистово залаяла. Пушкин звонко рассмеялся:
— Да посмотрите, посмотрите на этого пса: прямо швейцар из министерства иностранных дел.
Действительно, черная морда собаки была окаймлена свисающими седыми волосами, как бакенбардами, и весь ее вид удивительно напоминал старика швейцара.
В небольшой комнате Виткевича Пушкин сел у окна, поставил между ног трость, положил на нее обе руки и оперся о них подбородком. Виткевич бросился хлопотать у стола, но Пушкин отрицательно покачал головой:
— Пожалуйста, ничего не надо. Посижу четверть часика и пойду на обед к Далю. Он такой хлебосол, что надобно пожаловать к нему с пустым желудком, не то обидится до смерти… Давайте лучше побеседуем.
И завязалась горячая беседа о Востоке,
— Восток, — говорил Пушкин, — дал нам нашу цивилизацию, но Восток не раз и уничтожал ее. Атилла, Чингисхан, Тимур… На востоке скрыты грядущие тайны человечества. В юности я бредил Востоком. Да и Байрон, и Мицкевич отдали дань такому увлечению. Но то были романтические грезы: прекрасные черкешенки, фонтаны, неистовые любовники, герой, безудержно скачущий на коне. А ныне много размышляю о тех неисчислимых народах, которые занимают необозримые пространства вот там…
Пушкин показал на степь, которая видна была из окна.
— К востоку от этого места, где мы с вами находимся, и до океана: киргизы, узбеки, монголы, китайцы, индусы… «Тьма тем!» Своего слова в истории они еще как следует не сказали. А что это будет за слово? Конец всему, что создано доселе веками, и царство мрака? Или начало новой цивилизации?
Виткевич внимательно слушал своего нежданного гостя. Мысли Пушкина перекликались с размышлениями, которые часто посещали и его самого, будоражили, требовали ответа, а его не было.
— Судьба моя, Александр Сергеевич, — сказал Виткевич, — впрямь от Востока зависит. Отсюда мне не выбраться никогда. Следственно, тут я дело своей жизни должен обрести и исполнить. А что до вопросов ваших, так я осмеливаюсь полагать, что предстоит Европе пережить еще не один потоп с Востока!
— Россия некогда спасла Европу, приняв на себя весь удар монгольский, и за то заплатила трехсотлетним татарским игом, — произнес Пушкин. — И платит по сей день, — добавил он после паузы, — платит рабством народа. Наше азиатское самодержавие — наследник татарщины.
Пушкин горько усмехнулся.
— Подвиг русских довершен был на равнинах польских, — сказал Зан. — Под нашими ударами выдохся порыв Чингисхана. Мы побратались оружием.
— Ах, Польша, Польша! — воскликнул Пушкин. — Мы братья по крови, но и сколько крови легло между нами. Вот вы, два поляка, оторваны от родной земли, заброшены в далекую, дикую глушь и не видите надежды на возвращение… Что я могу сказать вам? Разве только то, что сказал ваш великий земляк, ваш и мой друг Мицкевич: «За вашу и нашу свободу».
— Свобода! — как эхо, откликнулся Виткевич.
— Да, свобода! — горячо продолжал Пушкин. — Свобода для России, свобода для Польши.
Он обвел пытливым взором Яна и Томаша и воскликнул:
— Мы все, все пленники. Клетки только разные. Моя… — Пушкин стукнул тростью о пол. — Вчера в Бердской слободе видел я казачку, молодуху лет под восемьдесят. А память у нее свежая. С коим пылом говорила она мне о Пугачеве, господа! Прошло ведь полвека, а она помнит огненный взор, грозный голос Пугача. И, знаете ли, она в глубине души все-таки верит, что он был царь… А ведь Пугачев был темный, неграмотный мужик. И потряс всю империю, да так, что сам Вольтер о нем императрицу запрашивал. Отчего взошел Емеля к такую силу, господа?