Дуэль в Кабуле
Шрифт:
Первая ночь в тюрьме… Первая ночь лишения свободы… Кто не испытал этого, тому трудно вообразить душевное состояние заключенного. У Виткевича в его короткой жизни это была вторая «первая ночь в тюрьме»…
Когда захлопнулась за ним дверь и щелкнул замок, Ян остановился посреди узкой, темной камеры, нагнул голову, словно прислушиваясь… Он был ошеломлен внезапностью свалившейся беды.
Что случилось? Какая причина? Нельзя было даже и отдаленно догадаться. Единственное, что известно, это то, что арестован не он один: в канцелярии тюрьмы он видел Зана, Сузина, Ивашкевича. Значит, взяты поляки… Но почему? Перовский? Нет, это мало вероятно. Тогда — приказ из Петербурга? Да, именно так! Волнения в Польше, быть может, новое восстание! Восстание! Виткевич вздрогнул и тут же поймал себя на мысли, что не знает: радоваться ли ему, что его соотечественники поднялись с оружием в руках против угнетателей, или проклинать их как виновников постигшей его беды.
Ровно десять лет назад, да, без нескольких недель десять лет назад, точно так же был он схвачен, брошен в тюрьму. Но тогда он, «черный брат», поднял руку против угнетателей. Он звал соотечественников к борьбе за свободу отчизны. Перед Виткевичем возникла яркая картина того памятного вечера, когда читал он товарищам пламенное свое воззвание. Да, десять лет назад он стоял в рядах борцов против поработителей Польши. А теперь — теперь он служит им…
Виткевич закрыл лицо руками.
Он служил царю Николаю не за страх, а за совесть — и это расплата за измену отчизне…
Страшная эта мысль бросила Виткевича на каменный пол камеры. Так вот каков конец его надеждам купить освобождение для себя ценою отказа от борьбы за свободу для своего народа! Он застонал…
Но что же он мог делать для отчизны, он, бесправный солдат в заброшенной на край света крепости? Ничего! Но лучше было ему умереть, не вынеся ужасов солдатчины, чем перейти в стан врагов…
Поздний осенний рассвет застал Виткевича на жесткой койке — он спал тяжелым, свинцовым, тюремным сном…
2
По Оренбургу быстро разнеслась весть о раскрытии опаснейшего заговора польского… В гостиных только и было разговора об ужасном плане напасть ночью на дома всех начальствующих лиц, перерезать их, возмутить киргизов, перебить русских…
Некоторые, напуганные донельзя, во всем винили Перовского, который распустил вожжи, нянчился с поляками и вот довел до беды. Общее мнение было такое, что Перовскому не сдобровать, когда в Петербурге узнают о таком страшном деле. Придется ему покинуть Оренбург, пробыв здесь без году неделю…
В чайной на краю Татарской слободы собралось по случаю пятницы народа больше обычного. В углу сидел старик, повстречавшийся Пушкину невдалеке от дома Виткевича, и с нетерпением вглядывался в каждого вновь входящего, прислушивался к разговорам соседей.
Вошел человек со смуглым от загара лицом, с большой бородой, в халате, в высоких сапогах, в тюбетейке.
Опытный глаз разглядел бы в наружности вошедшего нечто невосточное, европейское — несмотря на широкие скулы его несколько монгольского лица. Пришедший неторопливо направился в угол, опустился на помост рядом со стариком, рассеянно посмотрел вокруг себя и неприметно показал старику четыре сложенных крестообразно пальца, вроде решетки. Старик незаметно кивнул головой, неторопливо встал и удалился. Пришедший быстро пересел на его место и заказал подбежавшему прислужнику чайник чая. Когда прислужник отошел, бородач осторожно опустил руку, пошарил под ковром, вытащил скатанную в шарик бумагу, положил ее в карман халата…
На следующее утро, 27 октября, Глазенап докладывал Перовскому, что открылись новые важные обстоятельства. Ранним утренним часом явился к нему рядовой поляк Кживицкий. Он подробно рассказал, что портупей-прапорщик Виткевич приезжал в крепость Таналыкскую и расспрашивал у него, есть ли здесь и в крепостях Орской и Кизилской надежные поляки. Виткевич дал ему, Кживицкому, пятьдесят рублей для раздачи польским солдатам и давал советы, что надобно полякам жить дружно между собой, привлечь на свою сторону киргизов и все силы употребить, чтобы избежать неволи. А в крепости Красногорской у Домбровского собирались поляки солдаты и, выпив, говорили: «Виткевич — хороший поляк, он имеет большое влияние и доверенность у начальства и исполнит наше желание, и только нам надобно согласие и верность». А когда расходились, Домбровский сказал Кживицкому: «Пиши к Виткевичу, он, может быть, скоро будет на линии, но помни: 7 мая — праздник Троицы».
Следственная комиссия принялась за работу. Все арестованные решительно отвергли возведенные на них обвинения.
Сузин сказал:
— Я поляк и с горестью смотрел на опустошительную войну в Польше. Всякое новое покушение как в самой Польше, тем более еще в иной части России, по моему мнению, может быть делом только разве сумасшедших, разве врагов и недоброжелателей Польши.
Томаш Зан написал в объяснении: «После десятилетней пробы миролюбивого и благоразумного существования, когда здоровье по слабости от натуры организации упадает и привычки становятся непреклоннее, мог бы я решиться на вздорные, безрассудные, кровавые намерения?»
Прочитав эти слова и вспомнив Зана в его дерном фраке, Перовский невольно рассмеялся — так мало был похож этот человек на главаря заговора!
Когда пришла очередь Виткевича, Перовский лично явился в комиссию и занял председательское место. Однако допрос вести предоставил Глазенапу, внимательно слушал ответы Виткевича и еще внимательнее вглядывался в него.
С первой ночи в тюрьме Виткевич много передумал и перечувствовал. Когда из предъявленных ему комиссией письменных вопросов он узнал, в чем его обвиняют, он сперва не поверил. Людвига Мейера он почти совсем не знал, видел его не более двух раз и то мельком. Но Кживицкого он помнил хорошо. Не могло быть сомнения, что он кем-то подучен и подучен ловко, умно, следовательно, человеком опытным в таком деле… Кто же это мог быть? Над ответом Виткевич не задумался: след вел к тихому незаметному дому Евангелической миссии в Оренбурге! Разрешив для себя этот важнейший вопрос, Виткевич стал обдумывать свою защиту. Поверят ли ему его судьи или не поверят? Но он будет отстаивать правду.
На вопрос, признает ли он себя виновным, он ответил твердо и ясно, что извет Мейера и Кживицкого ложен от начала до конца.
Глазенап предложил дать объяснения по пунктам.
Виткевич пояснил, как обстояло дело в прошлом году в Таналыкской крепости, когда он из жалости к соотечественникам дал Кживицкому деньги для раздачи нуждающимся солдатам полякам. А о том, могут ли поляки возвратиться на родину, он никогда не рассуждал даже сам с собою, тем паче с другими.
Изложив обстоятельства дела, какими они были, Виткевич поднял высоко голову и сказал веско и отчетливо:
— Все, что сплели доносчики, есть тем более ложь, что образ мыслей моих, надеюсь, достаточно оправдан трехлетней службою при Пограничной комиссии. Неоднократно исполнял я в Киргизской степи возлагаемые на меня поручения. И ежели бы хотя бы одна из приписываемых мне Кживицким идей могла быть подлинно моею, то я не стал бы рисковать жизнью, поймав скрывавшегося несколько лет мятежного султана Мендияра. Да к тому же сделал я сие по собственному разумению, не имев на то особенного повеления от начальства.