Дух, брат мой
Шрифт:
Хотя наш разговор с зэками длился более трех часов, до настоящего времени дошли лишь эти скупые записи. Больше, к сожалению, ничего не осталось.
Пока ждал Нура Хайдара, который уехал по своим делам, побродил по коридорам каземата, освещенного тусклыми желтыми лампами, после чего пришел в угнетенное состояние духа.
По дороге в отдел Хайдар рассказал забавную историю (насколько забавной могла быть история о гибели людей). Несколько дней назад, по его словам, Олюми, вознамерившись претворять в жизнь политику национального примирения не на словах, а на деле, решил провести в городе своего рода «субботник» по расчистке улиц от сожженной боевой техники. По мнению Олюми, останки подбитых советских боевых машин угнетающе действовали на мирное население (коего в Кандагаре не было). Особо впечатляющим хашар получился в районе Элеватора и в первом районе города, где поначалу посмотреть на праздник освобожденного труда пришли сотни горожан (читай
Воспользовавшись моментом, я попросил офицера отвести меня к Элеватору, на Нагаханский поворот. После долгих препирательств и стенаний по поводу того, что это необходимо для истории, Хайдар начал собирать группу прикрытия. Ничто не изменилось с 1983 года, когда я побывал в этом городе впервые. Район Элеватора, за которым с развилки в сторону кишлака Нагахан, в заросли густой «зеленки» уходила «хадовская тропа», оставался одним из самых опасных районов Кандагара. «Хадовской» тропу окрестили в 1983 году мушаверы за то, что туда, переодевшись крестьянами, с повозками, груженными взрывчаткой, иногда уходили спецгруппы ХАДа и минировали подступы к городу и мосту через реку. Духи занимались тем же самым. Невидимая глазу борьба продолжалась все эти годы с переменным успехом. Если бандитам удавалось разминировать заграждения, в том числе и своими ногами, надо было ждать беды. Они материализовались на Элеваторе из ниоткуда и ночью и днем. Если в «зеленке» их еще иногда долбили хадовцы, то на открытой местности — развилке дорог — встречали уже царандоевцы, которым приходилось ох как не сладко. С обеих сторон потери были колоссальные.
Повторять «подвиги» некоторых репортеров вовсе не хотелось. И так в рядах защитников народной власти был полный некомплект. Подергавшись там минут пять и удостоверившись, что взорванный трактор украшает собой кучу почерневшего от копоти железа, предпочли убраться восвояси.
На следующее утро полетели с исматовцами на двух «восьмерках»» в уезд Спинбулдак. Там, в самом конце «бетонки», обстреливал кишлак, располагавшийся за и между двумя пологими холмами, афганский артдивизион, состоявший из шести почти новых орудий. Сама разбитая «бетонка» и местность вокруг на расстоянии тридцати метров от дороги были заминированы. Мины лежали так густо, что некоторые из них было видно даже невооруженным глазом. Боеприпасы сюда доставляли на вертолетах, один из которых две недели назад борцы за свободу ислама развалили прямо в воздухе выпущенной ракетой. Эффект был потрясающий — почти весь личный состав с ранениями различной степени тяжести был отправлен в больницу Кандагара, а на его место прибыли новые бойцы. Подойти к орудиям от вертолетов можно было по специальной тропке, заботливо помеченной военными светлыми камешками. Командовал батареей совсем молоденький лейтенант в чистенькой форме. Наверное, только что из военного университета — Пахантуна. Кроме одинокой батареи смотреть здесь было нечего, пора было возвращаться на майдан, чтобы лететь в Кабул.
На аэродроме Олюми и Сардар быстренько погрузили нас в Ан-26 и отбыли восвояси. Однако улететь вовремя, было не суждено. «Рулежку» перегородил белый «Семург» с исматовцами. Жарились на солнце часов пять, пока не узнали, наконец, в чем дело. Рядом опустилась вертушка, из которой стали выгружать раненых бойцов Исмата Муслима. Летчики наотрез отказались брать на борт больше трех человек — в самолете кроме нас были навалены еще какие-то мешки. На пол между сиденьями мы уложили раненого парнишку лет восемнадцати, очень опрятно одетого. На белой рубахе под жилеткой в районе сердца расплылось кровавое пятно. У изголовья примостили двух сопровождающих с перевязанными наспех руками и головами. Нарвались на засаду в Аргандабе. Лежащий паренек еще мог говорить, все просил пить.
Взлетали, когда бордовое солнце уже собиралось уходить за горы. Часа через два уже в темноте я спинным мозгом почувствовал, что парнишка умер — по телу пробежал холодок.
В Кабуле поначалу хотел помочь раненым исматовцам отвезти куда-нибудь мертвое тело, да и самих доставить в госпиталь. Но потом передумал — по большому счету, мне все было безразлично. Это была уже не моя война.
Шинданд (Северо-западная провинция Герат), 1989 год
За страшными затяжными боями под Джелалабадом и Хостом, где советские Р-300, выпущенные умелыми руками наших ракетчиков, днем и ночью сокрушали душманскую волю к победе, все как-то забыли, что творится на западе Афганистана, в самой «мутной» провинции — Герате. С уходом наших солдат
В начале сентября 1989 года административный уездный центр Шинданд пал под натиском мятежников. Внезапным броском с западного направления, под прикрытием «зеленки» отряды Исмаила спустились с пологих горных склонов и в ходе тяжелейших боев овладели почти всем городом. Горстка защитников Шинданда, героически обороняясь, закрепилась в кишлаках на востоке от города. Исмаил победоносно вступил в свое имение — кишлак Чармахаль, где родился он сам, и где издревле жили все его предки. Ситуация складывалась угрожающая. От Шинтанда до аэродрома рукой подать — 40 минут езды на УАЗике. Захват исмаиловцами этого стратегически важного объекта мог бы означать только одно — полную потерю контроля над северо-западной афганской провинцией и реальное открытие границы для военной помощи мятежниками со стороны Ирана. Наносить артудары по площадям, как это делали советские артиллеристы, афганские военные поначалу не решались, и, наверное, просто не хотели — им уходить было некуда. Да и ужасные последствия советских артобстрелов еще не стерлись из памяти мирного афганского населения.
Для борьбы с Тураном была избрана отработанная годами тактика — натравить пуштунов на таджиков, пообещав первым на определенный срок полный и безраздельный контроль над городом и источниками его доходов. Пуштунский батальон территориальных войск (бывших мятежников, перешедших на сторону власти, а попросту «договорных» духов) под командованием Абдула Кадыра вступил в бой с таджиками Исмаила. Бой этот шел ровно шесть дней. Результаты этой кратковременной пирровой победы, одержанной пуштунами, я лицезрел сам, когда 10 сентября приземлился на совершенно пустом, разграбленном, и уже незнакомом аэродроме Шинданда.
Щемящее чувство тоски по ушедшим годам, когда здесь царила бурная жизнь, охватило меня сразу, как только рампа открылась, и я спустился на рулежку. Оборванные куски зеленого искусственного покрытия, ни одной живой души, кроме тех афганских военных, что находились со мной на борту во время полета. Ни одного самолета или вертолета. Как будто и не было ничего.
Время еще продолжало по инерции проноситься здесь неумолимо быстро, пожирая пространство отмерянного мне отрезка из расчета один к трем. Казалось, какая-то невидимая глазу сила стремилась уничтожить как можно быстрее следы войны, живые свидетельства когда-то царившей здесь трудной армейской жизни.
У разграбленных модулей политотдела дивизии я по привычке остановился. Пошел правее. Окна без стекол, с которых были сорваны шпингалеты, с укоризной смотрели на меня пустыми глазницами, как бы спрашивая, где я был столько времени. Раскрытые настежь двери заманивали пыльный ветер, врывавшийся в коридоры и комнаты маленькими смерчеподобными потоками. Переборов дрожь и оцепенение, я шагнул внутрь и почувствовал могильный холод, исходивший от еще недавно бывших такими родными и знакомыми дощатых и фанерных стен. Так и не снятые с них портреты вождей — Ленина, Маркса и Энгельса. Забытый стенд с вырезками из дивизионной газеты, листовками, призывами. Пошел по коридору до восьмой двери справа, где я когда-то ночевал и пил ночью с военными привезенную из Кабула водку, вошел в комнату и сел на пол, туда, где я спал на железной панцирной кровати вместе с нашими офицерами. Все в безвозвратном прошлом. Вспомним ли мы когда-нибудь друг друга?