Духота
Шрифт:
– Зачем?
– Затем, чтобы, сколотив за неделю сотню рублей, сорваться в Питер и захлопнуть себя в избе-читальне!
– Возьми меня с собой!
– А родня пустит?.. И как вы отреагируете, когда спросят: «С кем вы связались?»
– Хоть и говорят, нет пророка в своём отечестве, но ты пророк, – рассмеялась Лана спустя три месяца. – В горкоме с этого и начали: «С кем вы спутались?»
– Да ну их!.. Поедем к отцу Иоасафу?
И они отправились в храм, где собирались венчаться.
В церкви шла вечерня. Службу совершал священник в митре и душегрейке под фелонью. Парчовая риза свисала с его плеч плащ-палаткой над измазанными глиной ботинками; батюшка
Изображённый над царскими вратами таинственный треугольник с человеческим глазом в центре превращал церковь в письмо с фронта, когда почта добиралась в тыл треугольником солдатского конверта, прошедшего через всевидящее око военной цензуры.
Летом отец Иоасаф встречал бывшего студента во дворе под раскидистым деревом, сидя на лавке, отполированной задами прихожан. В холщёвых штанах, в рубахе с распахнутым воротом, на груди трётся котёнком большой нательный крест. В уютном сочетании лба и скул теплится породистость хуторянина. Волосы собраны в пучок и перехвачены ленточкой на затылке. Босые ступни закапаны янтарным воском загибающихся ногтей…
Рядом – гул морского прибоя, пляжные копи с понаехавшими курортниками: звон, смех, флирт, эполеты медуз… Перекупавшиеся дети с синими губами упорно лезут с надувными крокодилами от родителей в волны…
Флегматичные куры расхаживают у ног батюшки.
– Вот вы, сударь, – медленно доит себя пастырь, – хотите стать священником… А чего ж убежали от епископа? Он ведь вас взял… Определил место… А вы дали тягу, как только услыхали про редиску в алтаре… Говорите: «Я всё могу, всё выдержу!»… В Москве, когда я учился в семинарии, одна женщина потеряла мужа. Умер… Повезли его в крематорий… Жена попросила посмотреть в окошко, как её благоверный гореть будет. Видит: подымается муж! Она в крик: «живой», да «живой»! А какой же он живой, когда помер давно?.. Это сухожилия от жары стянули мёртвого так, что он сел во гробе. Но жена ж того не ведала… Дивны дела Твоя, Господи!
Батюшка елозит ногами по траве, глядя то на собаку, бегающую по проволоке на цепи, на свой разросшийся в кустах сирени невысокий дом, то в сторону моря: по глади пролива ползают, как мухи по столу, рыбацкие фелюги. За узорчатой оградой церкви снуют обрумяненные солнцем люди в майках и халатиках – кожа у них солоновата, к ногам прилипли песчинки, в глазах смех, брызги, флаги на далёких кораблях…
– А вот сколько я тут живу… почитай, двадцать лет…, а всего два раза купался. Некогда!
Во двор вваливаются с пляжа шумной ватагой дети протоиерея – шестеро своих, трое приёмных, мальчики и девочки от пяти до шестнадцати лет. Исчезают в чистых комнатах, откуда во двор через окно тут же начинает гортанно охать захудалая фисгармония. Пухлый Володя остаётся с отцом на скамейке. Он стремится подражать родителю, обещает быть священником и хочет, как знакомый батюшка, иметь автомашину. На первомайскую демонстрацию поповича нарядили в школе в костюм милиционера. Маршировал во главе пионерской колонны, манипулируя палочкой инспектора ГАИ…
Сколько долгих часов ещё до ареста простоял в этом храме бывший студент, раздумывая над вязью непонятного языка обедни, пытаясь разобраться в самом себе!
В этом храме плакала его мать, закрывая лицо потёртыми обшлагами дешёвой шубы, когда отец Иоасаф служил молебен о здравии заключённого; в этот храм, усеянный травой и ветками, весенним днём он пришёл после тюрьмы, стал на колени, и, поймав руку проходящего в алтарь священника, который взъерошил ему волосы на голове, успел поцеловать её; в этот храм в пылающую пасхальную ночь он впервые привёл трепетную Лану, и она, по просьбе старухи – «Не дотянусь, помоги, доченька!» – полезла к стакану с маслом на высоком подсвечнике и от волнения, неловко поправляя подгоревший фитиль, пачкая пальцы сажей, опрокинула склянку себе на юбку; в этот храм он придёт со своей невестой, ликующей – ни кровинки на лице – в белом длинном платье: фонариком рукава, тонкие перчатки до локтей, крест на груди, в руке букет калл.
– В чём ваши претензии? – сухо спросил Светлану прокурор. Иссиня-бритая голова советника юстиции, украшенная двумя шишками, смахивала на рогатую немецкую мину, плавающую в море. – Сколько будете писать? Докатились аж до Верховного Суда. Где это видано, чтобы требовали судить первого секретаря горкома комсомола?!
– Перед законом все равны.
– Мы вам помочь хотели!
– Я требую извинений в письменной форме. Мой будущий муж – не «подлец» и не «фашист»!
– А вам известно, что заявил ваш будущий муж, когда ему посоветовали послужить в армии? Что будет стрелять в таких, как мы! Об этом писали в газете, когда его исключили из вуза. Он заявил об этом на собрании в университете… Я был государственным обвинителем на суде вашего женишка и не допущу, чтобы такие, как он, портили нашу жизнь! Я воевал, у меня три медали и орден… Пока я прокурор, вы не поженитесь! Он преступник, больной!
– Даже если он болен, это не даёт вам права унижать его в моём присутствии.
– Я не желаю с вами разговаривать!.. В повестке сказано: вы должны явиться с отцом. Вам ещё нет восемнадцати лет…
– Через месяц будет!
– Вы несовершеннолетняя! Я воевал на фронте не для того, чтобы передать эстафету таким, как вы!
– Но ведь нарушения законности действительно были. Признал же инструктор обкома, что Оникий не во всём прав!
– Я не желаю в этом копаться, вы – несовершеннолетняя!
– В таком случае я буду писать в вышестоящие инстанции.
– А мы отправим вашего ухажёра опять на принудительное лечение!
– Для подобного шага с вашей стороны необходим новый состав преступления. А у моего друга ничего похожего и в помине нет. Так считает адвокат, который защищал его на суде, где вы имели честь также присутствовать.
Благосклонное приглашение в диспансер к главному психиатру не заставило себя долго ждать.
– На два рубля купи ты мне махорки, на остальные чёрных сухарей, – пропел жених, получив почтой извещение с просьбой пожаловать на приём к Маграму.
Мать и невеста притаились под окном поликлиники, пытаясь через разинутую форточку по обрывкам разговора уловить, о чём идёт беседа.
Маграм, поглядывая на «авантюриста» через полукруглые очки, аккуратно затачивал скальпелем карандаш. Втягивал пациента в обмен мнениями о недавнем круизе по Чёрному морю. Врач рассказывал, какие огромные яйца страуса обнаружил в стамбульском храме Святой Софии. Яйца подвешены к паникадилу, чтобы не заводились пауки и паутина…
Молодой человек изображал любопытство, готовился от удивления приоткрыть рот. Ожидая чем кончится это подвешивание яиц, прикидывал, как изловчиться и выдернуть перо из краснобайствующего перед ним страуса. А тому, будь на то его воля, мечталось вживить в мозг бывшего студента управляемый электрод, да чтобы электрод расцвёл гоголевской оглоблей, воткнутой мужиком в землю!
Маграм рассупонился:
– Слушайте, кончайте писать…
– …?!
– Да, да!
Конец ознакомительного фрагмента.