Думки. Апокалипсическая поэма. Том первый
Шрифт:
Фенек решается слезть с седла. Так ноги достают, но рама между ног – неудобно, больно и даже опасно.
– Держите? – спрашивает.
– Ага, – говорю.
– Ясно, держим, – подтверждает Женя.
И тут Фенек такой кульбит делает: одной ногой встал на одну педаль, а другую ногу вправил под раму и – на другую педаль. Прокрутил педали назад, велик приятно затрещал; налег на педали – велик рвется у нас из рук, а мы с Женей не отпускаем, что есть силы держим.
Фенек пыхтит, ухает, пристраивается к педалям, ногу то так под раму просунет, то эдак и вдруг как заорет, у
– Отпускай!
Ну мы с Женей и отпустили.
Фенек крутанул педаль и велик, опасно заваливаясь, поехал. Кое-как крутанул другую из-под рамы – велик завалился еще шибче, качнулся, но не упал – едет. Еще и еще, все кажется, что вот сейчас упадет, теперь-то уж точно упадет, а он – нет, все вперед. Да все быстрей, и быстрей, и вот – Фенек скрылся за углом школы.
Я моргнуть не успел, Фенек показался из-за противоположного угла.
– Эй! – крикнул ему Женя.
Фенек так и едет с ногой под рамой. Велосипед продолжает опасно крениться под ним, но каким-то чудом не падает. Радостный Фенек пронесся мимо нас и тут же скрылся за углом. И еще раз. И еще круг. На очередном круге Фенек кричит:
– Он светится? Он горит? Фонарь горит? Я не вижу!
Женя начинает заново свою лекцию о том, что там машинка и машинку эту надо навести, чтоб крутилась она от колеса и тогда будет ток, и тогда фонарь загорится, а если не опустить машинку, то и тока не будет, и фонарь не загорится, и все это загибая пальцы и кивая на каждый палец головой. Но кто ж все это слушать будет?! Только Фенек выныривает из-за одного угла школы, как тут же скрывается за другим, мигнув рыженьким пятнышком. Пять кругов сделал Фенек, пока Женя не кончил со своим велосипедно-фонарным занудством. А как кончил, я спрашиваю:
– А как машинка эта называется?
Женя покраснел аж! Стоит, лоб морщит, мысли напрягает, пальцы сгибает-разгибает, губами шевелит, а вспомнить никак не может. Смотрит на меня глазами прибитой собаки.
– Динамка, – говорю, – ты, друшлаг!
Женя себя по лбу хлопнул:
– Точно, динамка! – согласился Женя. – А почему друшлаг?
– Потому что голова у тебя дырявая!
– Ясно, – снова соглашается Женя.
А красным он после этого еще полдня ходил! Ну я и засчитал себе еще одно очко. Что там у нас? Разве два:один?!
Пока Женя маковым цветом алел, Фенек на велике всю дорожку-стометровку от серой пыли расчистил. Летит он, а серая пыль – у него из-под колес! Хочет обратно, а Фенек ее опять и не улечься ей на свое место – что за волшебство!
Фенек мимо нас с Женей, а мы изображаем радостных болельщиков, руки к небесам тянем, ртами хлопаем, будто орем что-то ободрительное, машем нашему спортсмену и все это медленно, как-будто бы в уторопленной съемке. Потом я изображаю судью и будто бы машу клетчатым флажком, а Женя стоит на полусогнутых у воображаемой финишной черты с воображаемым же секундомером в руке и когда Фенек пересекает черту, Женя засекает время и рубит рукой воздух – есть рекорд! И еще сценка, и другая – дурака валять, это вам не гимны петь; дурака валять – весело!
А Фенек смеется, а и не знает над чем: он такую скорость развил, что и не понятно ему должно быть, что мы с Женей изображаем, а все равно смеется. И мы смеемся, и Фенек, и все вместе, а серой пыли в «сложившихся обстоятельствах» совсем уж невозможно сделалось, ни разлечься, ни присесть, клубится над дорожкой, и хоть совсем не улетает, но будто реже стала.
Миллион кругов, наверное, и никак не меньше нарезал Фенек вокруг школы. На миллион первом круге Фенек вдруг притих. На миллион втором – кричит что-то, а и не понятно что. На миллион третьем – снова кричит, а до нас – только обрывок:
– Я не могу…
Миллион четвертый круг:
– …остановиться!
Миллион пятый:
– Я скорость сбавлю…
Миллион шестой:
– …а вы ловите!
Миллион седьмой:
– Готовы?
Миллион восьмой – последний. Фенек сбавил скорость, а мы с Женей поймали Фенька за руль и тормозим пятками об асфальт. А велик дальше едет, нас за собой тащит. Фенек перепугался, на педали давит, велик рвется, а мы уже – все одно: скрещение всего и со всем: рук, ног; рук с руками, рук с ногами; и колеса, и передние, и задние. Только пальцы в спицы не пихай! Педали оббивают лодыжки; шины икры жгут. И тут у меня нога об ногу запнулась – не знаю даже обо чью, может и об мою же: я – на бок и все благополучно за мной. Ну как благополучно. От пола к небу: я, на мне велосипед, на велосипеде Фенек, а сверху, накрывая нас тяжестью бетонной плиты, разлегся Женя. Вот так благополучно!
– Кажется этот велик слишком большой для меня, – сообщила прослойка между мной и Женей.
– Уверен? – поинтересовался я, а голосом не дрогнул даже. В сложившихся обстоятельствах сохранять серьезность голоса тяжелее даже, чем коня из школы до кинотеатра допереть, но я справился.
– Кажется да, – говорит Фенек. – Знаешь что?
– Что? – спрашиваю.
– Я его тебе отдам, но в прокат, а не навечно, – говорит Фенек, – и он все равно мой будет. Пожалуйста! – и лапками так вместе.
– А ездить на нем буду я? – спрашиваю.
– Да, – говорит.
– Хорошо, – соглашаюсь.
– Хорошо, – подтверждает Фенек.
– Договор? – говорит.
– Договор, – отвечаю.
– Железно? – спрашивает.
– Железно, – говорю.
– Будешь свидетелем? – это он уже не ко мне.
Бетонная плита сверху:
– Буду свидетелем!
– Так по рукам?
И когда я подтвердил, что да, по рукам, Фенек торжественно и уморно-серьезно плюнул в свою ладонь и протянул ее мне. Мне пришлось поступить также и мы скрепили наш железный договор крепким и слюнявым рукопожатием в присутствии бетонного свидетеля.
Мы кое-как распутались, заценили друг-дружкины раны от велосипедной кучи малы: у меня локоть и коленка, Фенек весь помят и взлохмачен, Женя как всегда нераним – чего бетонной плите будет-то?! Но вот локоть зализан, коленка подута и наглажена; Фенек расчесался пятерней, а Женя уже налаживает седло на школьнике.
А Фенек вдруг такой капризный сделался, как совсем маленький. Он пусть и маленький, но не совсем же, чтоб так капризить. Ему, наверное, свой велик, на котором я поеду, все-таки жалко, вот он и: