Думки. Апокалипсическая поэма. Том второй

Рящев Артём

Ты – она. Ты полная противоположность, девочка. Девочка одного примерно со мной возраста, а вот насчет ангела – тоже неизвестно. У девочек вообще бывают ангелы или это у нас только так?

Что ты такое из себя? – непонятно.

Ты – самое необъяснимое и загадочное, но это к тебе и тянет, тянет со страшной силой это к тебе. Почему? Потому что ты красивая. Ты – красивая, такая красивая, что хочется все сокровища, награбленные мной в покоренных городах Старого и Нового света, положить к твоим ногам. Да что там сокровища! – бери и сами города, всю мою империю, простирающуюся от Греции до Индии забирай! Александрия и Мемфис, моя

родная Пелла и смертный мой одр Вавилон, я кладу вас к ногам вашей госпожи! Падите на лицо свое и распростритесь перед ней!

Я и не заметил как подполз к новенькой почти вплотную: натурально на заднице подшагал – вот как меня к ней тянет.

Взгляд новенькой как бы сфокусировался из ниоткуда сюда. Она сняла руки с колен и скрестила их у себя на груди. Ее забавно розовые коленки освободились и мне ужасно захотелось накрыть их своими ладошами – разрешит? Я тихонечко положил одну ладошу на ее коленку, другую на другую – разрешила, разрешила и даже сделала вид что ничего и не заметила.

– Ты красивая, – сказал я.

Новенькая безразлично пожала плечьми:

– Я знаю, – сказала она.

Я удивленно посмотрел на нее, а она меня легко угадала и:

– А что я должна была тебе сказать, спасибо?

– Наверное, – предположил я.

Новенькая улыбнулась:

– Это ты должен сказать мне спасибо за то, что я красивая.

Я согласно кивнул. Она, конечно, права и это я должен быть ей благодарен за ее красоту да только кажется, что обычно это бывает совсем не так и когда говоришь женщине, что она красивая, ожидаешь услышать в ответ благодарность. Так что я поспорил бы с новенькой, но она такая красивая, что спорить с ней совсем не хочется, а хочется только соглашаться с ней во всем – вот я и кивнул просто.

Я заглянул ей прямо в ее не голубые и не серые и не ореховые глаза и спросил:

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Ты уже спрашивал, – напомнила она.

– Ты не ответила, – сказал я.

– Нет, – подтвердила она и замолчала.

Потом она спросила:

– Зачем тебе так важно мое имя?

– Я хочу всех знать по имени, – сказал я.

– Зачем?

– Понимаешь, у меня был друг, лучший друг, а теперь я и не помню как его зовут. И его не помню.

– А что с ним?

– Он задумался. Я ходил к нему и рассказывал, пусть он и задумался, а потом перестал и забыл и его имя, и его самого. Знаешь что?

Новенькая вопросительно кивнула.

– Я и свое имя забыл.

– Забыл? – будто бы удивилась новенькая.

Я порылся в голове в поисках своего имени, как делал это уже много раз – как меня зовут? Имя – его нет. Его нет, но как бы не совсем нет, будто осталось от него что-то неуловимое – пустота. Да, пустота – вот что от него осталось. От него и от много чего другого. Имя, как и много других вещей не исчезли бесследно, они оставили после себя пустоту. Эта пустота совершенно особенная, пустота как бы не до конца пустая. Самим своим фактом она указывает на то, что это пустота не изначальная, а пустота опустелого. Это так, как если бы ты жил, жил в комнате, например, и в этой комнате стоял бы, например, стул в самом неподходящем для него, для стула, месте, там, где ему, стулу, совсем никак нельзя стоять, поперек всему, всей комнате поперек, но ты так привык к этому стулу, к тому, где он, стул, стоит, что когда его, стул, вдруг убрали или переставили куда-нибудь, к стеночке, например, или вовсе его, стул, из комнаты вынесли, а ты все равно продолжаешь его, стул, обходить, чтоб об него, об стул, не шибануться, хотя и нет его там, стула, уже давным-давно – вот что такое эта пустота, вот во что превратилось мое имя. Его нет, а оно продолжает мучительно крутиться на языке, и все кажется что вот сейчас ты его вспомнишь, вспоминаешь, вспоминаешь, в вспомнить никак и не можешь и от того, что вспоминаешь, еще крепче, кажется, забываешь свое имя. И ты живешь без имени, будто оно у тебя есть.

– Намертво забыл, – подтвердил я. – Помню только, что, кажется, оно начиналось на А.

– Аркадий? – предположила новенькая.

Я покачал головой:

– Сомневаюсь.

– Антоша?

– Уверен, что нет. Давай не будем гадать.

– Спроси у Жени, вдруг он помнит, – посоветовала новенькая, – или у Фенька.

– Спрошу, – сказал я, – обязательно спрошу.

Мы замолчали. Какие же теплые у нее коленки, как приятно их чувствовать своими холодными ладошами.

И вдруг меня осенило:

– Ты тоже не помнишь.

Новенькая покачала головой.

– Как я сразу этого не понял?!

Новенькая лишь пожала плечьми вместо ответа.

– Давай тогда сами придумаем себе имена? – предложил я.

Новенькая согласно, но равнодушно кивнула.

– Только пусть это будут имена только для нас, мы их никому не расскажем.

Новенькая опять согласилась.

– Ты знаешь, были когда-то первые люди во всем белом свете. Ты ведь у меня тоже первая.

– Первая? – будто бы удивилась новенькая, а я чуть-чуть покраснел.

– Первая, – сказал я. – Но ты не сильно воображай, в детском садике у меня уже была большая любовь.

– Это не считается, – улыбнулась она.

– Не считается, – согласился я, – но была.

Мы помолчали.

– Так вот, – сказал я. – Первого мужчину звали Адам.

– Адам? – переспросила новенькая.

– Адам, – подтвердил я. – Тебе нравится?

Новенькая слегка задрала подбородок, как бы раздумывает, а потом уверенно кивнула:

– Нравится.

– А первую женщину звали Евой. Ева – мне очень нравится.

Новенькая снова кивнула, а я почему-то снова покраснел.

– Привет, Адам! – поздоровалась новенькая со мной.

– Привет, Ева! – поздоровался и я с ней.

– Но ведь мы не первые? – спросила вдруг она меня.

– Первые, – сказал я, – просто наоборот.

– Как это? – не поняла она.

– Мы последние, – объяснил я, – первые наоборот.

– Как так последние? – спросила она.

– Так ведь больше никого и нет, – сказал я и вспомнил вдруг про Женю, ревность воткнула мне в сердце свой раскаленный железный прут и я покраснел, но новенькая согласно кивнула и ревность моя прошла, почти прошла: прут потух, но так и остался торчать в горьком сердце моем.

Так мы и сидели под мосточком в его полумраке, я держал ее за коленки, грелся ладошами от них и ее тепло растекалось по всему моему телу.

– Можно его потрогать? – спросила вдруг Ева.

– Кого? – испугался я и краска залила мое лицо на этот раз так, что заломило даже в ушах.

– Чертов камень? – полуспросила Ева.

Я выдохнул.

– Чертов палец, – поправил я ее и мне так стыдно стало за свои мысли, что новая волна краски окатила меня.

А если вдруг она поняла почему я краснею раз за разом?! – умру, если поняла!