Думки. Апокалипсическая поэма. Том второй
Шрифт:
– …ни при каких условиях, ни за что. И пусть соблазн велик, а соблазн есть, должен уже быть, необходимо побороть, вытоптать его в себе и дождаться благоприятных условий, потому что уж никак не в сложившихся обстоятельствах же! – закончил свою речь о межполовом вопросе капеллан и хлопнул своей фальшивой рукой по крышке стола.
– Все ясно? – спросил он.
– Безоблачно! – отрапортовал я, мне, чес-слово, надоело уже и ни капельки больше не смешно.
– Молодец! – похвалил меня капеллан, краска с его лица тут же прошла. – Можешь
Я козырнул капеллану по военному, развернулся на каблуках и было уже пошагал к дверям, как вдруг вспомнил:
– Карта, – сказал я и развернулся обратно.
Взгляд капеллана сразу изменился, из блуждающего он в ничтожную долю секунды превратился в сверлящий.
– Какая карта? – спросил капеллан осторожно и засверлил меня взглядом где-то в районе правой коленки.
Я расстегнул несколько пуговиц и достал из-под рубахи карту.
– Карта, где все-все обозначено, – сказал я, – нам ее дал Слепой Волк, вам велел передать.
Капеллан удивленно изогнул одну только бровь, а взглядом всверлился вдруг мне в левое предплечье, где-то по серединке.
– Вместе с глазами, помните? – напомнил я, потому что капеллан так и молчит, предплечье мое сверлит.
– Здесь обозначен наш район и районы, куда нам ходить нельзя, – объяснил я, а капеллан, наконец, расправился в моим предплечьем, теперь вот в груди дырку мне сверлит рядом с самым сердцем, сверлит и все молчит.
Я развернул карту и показываю капеллану ее лицевой стороной; капеллан всверлился в карту.
– А вы знали, что магистральные дороги, автомагистрали, кольцевые дороги и городские автотрассы следует считать нейтральными территориями?
– Это почему еще? – ожил вдруг капеллан, но глаз на меня все равно не поднял.
– Тут так написано, – говорю.
Капеллан что-то совсем как-то размяк, стал будто бы маленький старичок: три морщинки на его лбу превратились в три глубоких рытвины, раньше ровно-ровные, теперь будто шрамы корявые; обмякли брыли, повисли; скулы сползли; глаза заглубились, а свод век над ними почернел; даже маленький остренький его носик как бы потупел и кончиком свесился к запавшим и без того тонким его губам.
– Можно мне, – тихонечко, как бы не ко мне обращаясь, проговорил капеллан.
Я сложил карту и положил ее на стол перед капелланом.
– Никто не знает, – сказал я, – только еще Фенек, но и он никому не скажет.
Вдруг капеллан стукнул по карте своей фальшивой рукой и сразу весь переменился – теперь это снова наш старый-добрый трехлычковый капеллан.
– Совершенно замечательно, – объявил он.
Я не стал уточнять, чего такого совершенно замечательного нашел капеллан во всем этом, мне как-то стыдно за него стало перед самим собою, что он так резко вдруг переменился.
– Еще вопросы имеются? – заорал я на капеллана совершенно в его же, капеллана, духе.
– Вопросов больше не имеется, – был его ответ.
– Тогда я пойду? – спросил я.
– Благодарю за службу! – выпалил капеллан. – Очень ценю, очень.
Благодарю за службу! – разве дождешься от капеллана простого спасибо!
Я вытянулся и козырнул. Капеллан тоже вытянулся и ответил мне тем же жестом. Я снова развернулся на каблуках и, задирая ноги выше ушей, пошагал к дверям, врезался в двери со всего размаху, распахнул их обе широко, оглянулся на капеллана, который так и продолжал стоять фальшиво держа фальшивую руку у своего виска, так и не выдавив из него ничего человеческого, – улыбнулся бы хоть чтоли! – я все тем же дурацким манером пошагал вниз по лестнице и перешел на нормальный шаг только когда стало ясно, что капеллан меня больше не может видеть.
Я спустился в вестибюль, привычно поздоровался с космонавтом, потоптался там, в вестибюле, несколько времени: на улицу не хотелось, в вестибюле оставаться тоже почему-то было совершенно нельзя и я побрел в темноту кинозала моего кинотеатра «Космос».
Женя и Фенек уже были тут, лежали распластавшись на своих спортивных матах, уставшие после пробежки.
Я встал рядом с ними, расставил ноги, руками изобразил какой-то широкий жест и говорю голосом полным драматизма:
– А теперь, – говорю, – внимание, вопрос!
– Какой вопрос? – спросил Фенек.
– Спрашивай, – разрешил Женя.
– Чего? – на соседнем с моим спортивном мате из-под тряпья высунулась Витина голова.
– Вопрос! – повторил я. – Как меня зовут?
Все замолчали, передумывают и только Витя свое вечное:
– Чего? – но и он, протянув это свое «чего?» тут же замолчал.
Разбил тишину Фенек:
– Как… – переспросил Фенек.
– …меня зовут? – закончил за него я.
– Эй! – Женя эйкнул озадаченно. – Действительно, как?
И все снова замолчали, обдумывают. В полной тишине слышно только, как Женя свое пузо скребет, это у него такой способ думать.
Фенек снова разбил молчание.
– Ваня? – предположил он вполне уверенно.
– Ваня? – удивился Женя.
– Ваня? – протянул Витя.
– Нет, дорогая Дульсинея, – сказал я Феньку, – точно не Ваня.
– Дульсинея? – еще больше удивился Женя.
– Какая такая Дуленьсея, а? – спросил Витя.
– Чего? – это Женя Вите.
– Нет, так нет, – сказал Фенек. – Заставлять не буду!
– Спасибо большое, – поблагодарил я Фенька за его великодушие.
– А мне все-таки хотелось бы знать, – раздался опять Витин голос, – кто есть эта Дулиснея?
– Дульсинея, болван! – поправил я Витю.
– Кто? – спросил Женя, ничего не знавшей об истории Вани и прекрасной Дульсинеи.
– Кто, а? – это снова Витя.
– Какая тебе разница кто такая Дульсинея! – почти закричал я. – Неужели никто не помнит как меня зовут?!
Снова все затихли. Фенек только открыл было рот, но ничего так и не выдумал и закрыл его обратно. И Женя еще пузо чешет со всем усердием.