Дунайские ночи (худ. Г. Малаков)
Шрифт:
— Вот теперь вы правы! Когда-нибудь вы все-таки вылечитесь.
— Благодарю.
Картер еще раз сменил маску — серьезное задумчивое лицо стало притворно-улыбчивым, сладеньким.
— Когда вы успеваете все это делать: уличать в противозаконных действиях дипломатов, сочинять социологические рефераты из серии «битвы за умы людей», наслаждаться сонетами Шекспира?
Любезность дипломата осталась без ответа. Шатров не высказал и тысячной доли того, что ему хотелось сказать о правящей верхушке США, о ведомстве Аллена Даллеса, об этом диктаторе тайной американской дипломатии, злом гении Белого дома.
Вошел
Рукотрясение! Еще раз рукотрясение, и мистер Картер, в сопровождении компетентных лиц, отбыл в Москву. Но мы не прощаемся с ним. Оставляем его лишь на непродолжительное время.
СВЯТАЯ МАРИЯ
Гойда отправился ловить «радугу».
Давно он не был там, где бешеные потоки — Черный, Белый, Змеиный, Волчий, Медвежий — начинают свой бурный бег к Тиссе, к Каменице, Латорице. Давно не слышал он шума и грохота горных вод, не вдыхал аромата разогретой на солнце хвои смереки, не видел крапчатых спинок форели, сверкающих в прозрачных ледяных потоках. Не зря форель называют здесь радугой.
Как только Гойда облачился в старые, латаные-перелатаные суконные шаровары, в куртку, сделанную из солдатской плащ-палатки, в непромокаемые, пропитанные жиром сапоги, как вдохнул дух немудреных рыбачьих снастей — сразу забыл все самые важные дела, возложенные на него, и почувствовал себя вольным рыболовом. Не верите? И правильно. Гойда никогда и нигде не забывал, кто он. Сделал вид, что он завзятый рыболов, и только.
С удочкой на плече, с маленьким ведерком в руке, насвистывая одну из любимых песенок, шагал Гойда по сырому от вчерашнего дождя, безлюдному берегу Каменицы. Шел он по направлению к монастырской переправе.
Горные холодные воды Каменицы с приглушенным рокотом струились по широкой щели, пробитой в незапамятные времена в каменных склонах Соняшной горы. Сквозь прозрачно-синюю толщу воды виднелось дно, заваленное обомшелыми глыбами, серым шершавым плитняком и обточенной, костяной белизны галькой. Тяжелые темные карпатские кручи поднимались над долиной Каменицы.
Гойда посмотрел на колокольню, покачал головой. «Ловкачи эти черные праведники. Проповедуют царствие небесное, а сами захватывают на земле райские уголки. Санаторию или дому отдыха на этом месте красоваться, а не девичьей тюрьме».
Монастырь стоял над Каменицей, на почти отвесном сорокаметровом гранитном обрыве. Белые его стены, оцинкованная крыша, купол с золоченым крестом и колокольня резко выделялись на мрачном фоне гор.
В сером лбище обрыва вырублена узкая крутая лестница. Она начиналась у самой воды и вела вверх, к глухой, откованной из железа монастырской калитке.
У первой ступеньки лестницы покачивалась на воде узконосая легкая лодка. На ее корме сидела женщина в черном.
Гойда приложил к углам рта ладони, закричал:
— Ого-го-го-ro!… Давай!
— И-и-иду!… — сейчас же откликнулась монахиня. Голос ее, сильный, певучий, пролетел над Каменицей, отразился в прибрежных скалах и замер в дальних виноградниках.
«Это она, Мария! Ишь какая голосистая», — улыбка тронула губы Гойды. Он сел на морщинистый камень, лежащий на берегу. Взгляд его ни на одно мгновение не отрывался от реки.
Черная лодка медленно, с трудом преодолевая сильное течение, подходила к левому берегу. На корме, энергично и умело работая шестом, стояла Мария. На ней черное глухое платье, черный платок. Только лицо белеет да руки. «Молодая, красивая, — подумал Гойда, — ловкая, острая на язык, а добровольно забилась в монастырскую дыру. Такой дивчине надо не богу, не игуменье служить, а жизни. Как бы ее вытащить отсюда? Дремлет горком комсомола. А ты?… А тебе все некогда… Эх, ты! Хочешь чужими руками творить добро».
Острый просмоленный нос лодки зашуршал на прибрежной гальке. Мария сдвинула платок на затылок и, опираясь о шест, приветливо посмотрела на казнившего себя Гойду.
— День добрый, — пропела она, не желая замечать его хмурого выражения лица.
— Здравствуй, Мария. Жива? Здорова?
— Слава Иисусу, жива и здорова. А ты?
— И я, как видишь, еще не на том свете. Перетащишь на правый берег?
— Садись!
Он прыгнул в лодку. Мария уперлась шестом в каменистое дно, с силой оттолкнулась от мели. Бешеные струи Каменицы подхватили и понесли лодку. Мария несколькими толчками шеста выровняла ее и направила к монастырю.
— Где же ты так долго пропадал, Вася?
— В Москве, Ленинграде, на Кавказе. А что?
— Так… Вся полонинская рыба по тебе соскучилась: выставится из воды, очами лупае и ждет, ждет. И я… соскучилась.
Мария сдержанно засмеялась.
— А разве ты рыба?… Кто ты, Мария? — вдруг спросил Гойда. — Чем на земле держишься?
Он без улыбки, серьезно, пытливо смотрел на девушку. Пять лет прошло с тех пор, как он увидел ее во дворе яворской портнихи Марты Стефановны Лысак, а все такая же: цветущая, задорная, лукавая. И старушечий, аспидно-черный платок не затемнял веселого блеска ее глаз, чистую свежесть лица, жаркие губы. Даже под дремучим одеянием монахини, рассчитанным на то, чтобы надежно скрыть возраст, легко угадывалось сильное, ловкое тело девушки, выросшей на лесном и речном приволье.
— Кто я?… — вскинув голову, спросила Мария. — Да разве ж ты не видишь?
Она бросила лодку на произвол течения. Тоненькая, гибкая, как шест, на который опиралась, с наивным удивлением смотрела на Гойду, ждала, что он скажет, поощряла его сказать что-нибудь смелое, ласковое. Он хмурился, молчал.
— Не видишь?… Ну, если так, я сама скажу, кто я. Иди к Медвежьему потоку и жди меня. — Она опять энергично заработала шестом, выровняла ход лодки.
— Я тебя не приглашал, Мария, и не имею права ждать.
— А я не гордая, могу и без приглашения прийти.
— Но зато я гордый, Мария. Почему ты не уважаешь меня? — помолчав, спросил он с горечью.
Она покраснела до слез, искренне встревожилась.
— Что ты, Вася!… Уважаю. Очень. Больше всех на свете.
— Почему же так разговариваешь?
— Как? — Глаза ее испуганно расширились, а от щек отхлынула вишневая свежесть.
Он отвел взгляд в сторону, опустил руку в тугую, холодную воду Каменицы, сказал:
— А вот так… будто мы с тобой не старые добрые знакомые, а черт знает что… петушок и курица, будто играем, охотимся друг за другом. Мне это неприятно. Яне ожидал… не заслужил.