Дурь
Шрифт:
– А правда ли, я слыхал недавно по радио, что тигры только лишь и сохранились разве что у нас на Дальнем Востоке?
– Правда, - сказал я, но каким-то уж очень тихим голосом, как по секрету.
А повар еще спросил:
– А для чего они, собственно говоря, нам нужны, тигры? Ихнее мясо ведь, по-моему, нигде не едят...
– Ну неужели непонятно?
– вдруг отозвался Журченко, наконец-то оторвавшись от еды.
– Это ж из учебников известно, что тигров ценят исключительно из-за шкуры.
– И поглядел на ручные часики.
– Ну я пошел. Мне
И что это завелся у нас тогда этот глупый разговор, про тигров? И на тиграх как-то неловко закончился вечер, хотя сперва намеревались спеть все вместе "Подмосковные вечера". Но так и не спели, разошлись. И Аркадий Емельянович ушел со своей красивой с пуговицами гитарой.
Осталась только моя мать.
А Танюшка молча убирала со стола, относила грязную посуду на кухню.
Мать сметала со стола крошки и смотрела на меня выжидающе, но не прямо, а как-то сбоку. Ну, вот так-то, мол, сынок, тебе решать, ты - хозяин. Но теперь-то, мол, хоть ты понимаешь, что я не плела ерунду в письмах. А ведь дважды, кажется, я тебе писала. И все это, к сожалению, ты теперь не один знаешь. Даже эта крошка Эльвира, ты гляди, уже много чего лишнего соображает. Ну решай же, решай.
Так смотрела на меня моя мамаша. Такое я, одним словом, читал в ее глазах. И я все сразу решил под ее взглядом. И тут же ей высказал, когда она, как монашка, со скорбным таким видом повязывала под подбородком свой черный платок.
– Что было, мамаша, то было. Того поменять мы уже не можем и не смеем. А жизнь, тем более, дальше идет.
– Ну, смотри, тебе жить, - сказала она. И как сейчас помню, крикнула уже из сеней: - Татьяна, я ушла. Привет тебе.
Мать у нас, конечно, уж очень даже чрезвычайно нервная, одним словом сердечно-сосудистая. И неграмотная до сих пор, но очень гордая. Всю жизнь она проработала поденщицей у разных людей - стирка, глажка, полы. Но нам, детям своим, все-таки дала кое-какое воспитание. И каждый из нас получил специальность. У чужих столов мы, одним словом, никогда не стояли с открытым ртом.
Этот Журченко Юрий Ермолаич - Манюнин жених или просто вроде того что кавалер - уже на третий день по моему возвращению, как я получил обратно паспорт, предложил мне на выбор пять должностей, в том числе две очень видных - завхозом в театр или администратором во Дворец культуры. Но опять же мамаша прямо замахала руками:
– Не делай, - говорит, - этого, Николай. Не ударяйся в какую-то высь. Есть у тебя дело, которому ты обучен, держись за него. Не старайся быть похожим на ту ворону с сыром.
И я опять устроился шофером же в свой старый автопарк. Хотя Танюшка меня все время упрашивала отдохнуть месяцок и говорила, что даже через ихний нарпит можно получить путевку в дом отдыха недели на две.
– Если ты не возражаешь, я завтра же зайду к Потапову. Он как-нибудь, надеюсь, не откажет.
– Да я дома лучше всего отдохну, - говорил я.
– Тем более я и устал не очень.
И действительно, я устроился в автопарке на ночную работу - возил через сутки с молококомбината в магазин молочные продукты. Целые сутки у меня получались полностью свободные. Я много чего мастерил по дому - починил всем обувь, сделал полки на кухне, да мало ли.
И теперь уже была моя забота - через день отводить Эльвиру в детский сад и забирать обратно.
В детском саду были ею очень довольны. Даже считали, - да, наверно, и сейчас считают, - что у нее большой талант к рисованию, к пению и к стихам, которые она прямо с ходу запоминает.
Мне как отцу это было, конечно, очень приятно. Хотя, скажу вам откровенно, с Эльвирой у меня вроде того что не налаживались нормальные отношения. Ну, например, я зайду за ней в детский садик к вечеру, а она:
– Лучше бы мама пришла. Ты же мне сзади все пуговицы перепутываешь...
Уж чего я не делал для нее, а она все этаким зверьком ко мне. А девочка, между прочим, - все считают, - вылитый я. Даже моя мамаша так считает. Даже уши у Эльвиры, заметно, мои, вот тоже слегка оттопыренные. Отчего я избегаю короткой стрижки.
Но больше всего мне было неприятно, что Эльвира нет-нет да и вспомнит какого-то дядю Шурика, как он во дворе на детской площадке ходил на руках.
– А ты так, - спрашивает, - можешь?
Один раз вечером Танюшки не было дома, я привел Эльвиру из садика, налил ей чаю с топленым молоком, как она любит, и тут же, чтобы развеселить ее, показал вроде фокуса, как будто из уха достаю тульский пряник.
– А из этого уха можешь?
– Могу... Я, Вирочка, - говорю, - все могу. Я же, - ты пойми это хорошо, - бывший солдат.
– А дядя Шурик - сержант.
– Ну, ладно, пес с ним, с этим дядей Шуриком. Не надо сердиться, приказал я себе. И спросил не своим, а каким-то подхалимским голосом: - А кого ты любишь больше, Вирочка, скажи откровенно: меня, своего папу, или этого, как ты выражаешься, дядю Шурика?
– Потапова, - говорит она.
– Какого, - спрашиваю, - Потапова?
– Какого, какого. Потапова не знаешь? Он всегда духи и конфеты приносит. И катает меня на машине...
Я прямо весь закипаю от таких детских слов. Но все-таки упорно сдерживаю себя.
– А ты, - вдруг спрашивает она меня, - жить теперь у нас будешь? Всегда-всегда?
– Ну, конечно, дурочка ты такая, - объясняю я ей без всякой злобы.
– Ты пойми, я прошу тебя, и хорошо запомни: я же есть твой родной папочка. Ну, кто же может быть лучше родного отца?
– Дяди лучше, - говорит она, как будто специально добывает во мне огонь.
– Дяди все время чего-нибудь хорошее дарят. А ты всего-всего только зайца подарил. Да и то я его давно знаю. Он, - говорит, - давно тут в комоде лежал, завернутый, этот заяц...
Хорошо, что мне надо было в этот день ехать в ночь на работу. Я не знал бы, куда девать себя, - такая на меня не то что злость, а какая-то злая тоска напала. Я, наверно, напился бы в этот день до потери сознания, если б мне не на работу.