Шрифт:
Фрэнсис Брет Гарт
ДУРАК ИЗ ПЯТИРЕЧЬЯ
Он жил один. Я не думаю, чтобы эта склонность возникла у него потому, что он хотел как-то скрыть свою глупость от остальных обитателей лагеря; вряд ли можно также считать, что соединенная мудрость всех жителей Пятиречья принудила его уйти в изгнание. Мне сдается, что он жил одиноко по внутреннему стихийному влечению, которое вспыхнуло в нем задолго до того, как жители лагеря начали развлекаться критическими замечаниями по поводу его умственных способностей. Он был очень угрюм и замкнут и, хотя с виду казался крепким, постоянно жаловался на слабое здоровье.
Одна из гипотез по поводу его уединенной жизни и заключалась
Его глупость впервые заблистала в Пятиречье через окошки почтового отделения. В течение долгого времени он был единственным человеком в лагере, который писал домой письма с каждой почтой, и его послания были всегда адресованы одному и тому же лицу, и притом женщине. А с большинством корреспонденции в Пятиречье дело обстояло как раз наоборот: получалось много писем, большинство из которых было написано женским почерком, но ответов посылалось лишь очень немного.
Мужчины получали эти письма с полнейшим равнодушием или как нечто само собой разумеющееся; они распечатывали и прочитывали их тут же, на почте, с едва сдерживаемой надменной улыбкой, а часто пробегали с нескрываемым нетерпением. Некоторые письма начинались словами: «Дорогой муж!», а за некоторыми никто так и не являлся.
Но тот совершенно неприличный факт, что единственный человек в Пятиречье, постоянно писавший письма, никогда не получал на них ни одного ответа, наконец стал широко известен всему лагерю. Поэтому, когда на имя Дурака, настоящее имя которого вполне благопристойно звучало Сайрус Хокинс, был получен большой конверт со штампом «Адресат выбыл», в лагере царило поистине лихорадочное возбуждение. Не знаю, как выплыла на свет эта тайна, но в конце концов весь лагерь узнал, что в конверте были возвращены письма самого Хокинса. Это было первым доказательством его слабоумия, — ведь человек, который много раз пишет женщине и не получает от нее ответа, настоящий дурак. Я думаю, Хокинс догадался, что его глупость известна всему лагерю, но он искал забвения в симптомах простуды и лихорадки, которые он немедленно у себя обнаружил и ликвидировал с помощью трех флаконов некоего индейского снадобья и двух коробочек пилюль. Так или иначе, в конце недели, подкрепив себя лекарствами, он снова взялся за перо, охваченный неукротимой эпистолярной манией. Но теперь на его письмах появился новый адрес.
В те времена на золотых приисках господствовало убеждение, что фортуна особенно благоволит к дуракам и неучам. Поэтому, когда Хокинс наткнулся на золотоносную жилу недалеко от своей уединенной хижины на склоне холма, никто даже особенно не удивился. «Он все ухлопает на разработку следующей жилы!» — таково было общее мнение тех, кто знал, как обычно владельцы «денег, свалившихся с неба», распоряжаются своим капиталом. Однако, ко всеобщему удивлению, Хокинс, выручив около восьми тысяч долларов и истощив золотоносную жилу, не очень-то стремился найти другую. Весь лагерь терпеливо ждал, желая узнать, как он распорядится своими деньгами.
Однако я думаю, что только с величайшим трудом негодование обитателей лагеря удалось удержать в границах и не дать ему перейти в открытую агрессию против личности, когда стало известно, что он отослал чек на восемь тысяч долларов на имя «этой женщины». Более того, в конце концов пошел слух, что этот чек был ему возвращен так же, как и письма, и что ему стыдно получать деньги обратно на почте. «Неплохо было бы провернуть такую финансовую операцию: поехать на Восток, дать какой-нибудь бойкой девчонке сотню долларов, чтобы она разоделась в пух и прах и выдала себя за эту ведьму, а потом заполучить эти восемь тысяч», — предложил некий дальновидный финансист. Замечу кстати, что мы всегда называли прекрасную незнакомку Хокинса «ведьмой», хотя, признаться, у нас не было никаких оснований для подобного эпитета.
То, что Дурак играл в карты, было вполне законно и естественно. То, что он иногда выигрывал большие суммы, в соответствии с изложенной выше популярной теорией, — в этом тоже, по-видимому, не было ничего странного или удивительного. Но то, что он сорвал банк в фараон, который мистер Джон Гэмлин держал в Пятиречье, и унес домой сумму, которую авторитеты оценивали различно — от десяти до двадцати тысяч долларов, и не вернулся на следующий день, чтобы проиграть эти деньги за тем же столом, — вот это уж было совершенно невероятно. Однако факт оставался фактом. Прошел день или два, но никаких сведений о том, куда мистер Хокинс поместил свой вновь приобретенный капитал, не последовало. «Если он позволит себе послать их этой ведьме, — сказал один видный гражданин, — надо будет принять меры! Это просто подрыв репутации нашего лагеря — швырять крупные деньги чужим, которые даже отказываются от них!» «Это дурной пример расточительности, — заметил другой, — он мало чем отличается от мошенничества. В лагере найдется с десяток глупцов, которые, как узнают, что Хокинс послал домой восемь тысяч долларов, сейчас же помчатся на почту и тоже пошлют домой свои деньги, заработанные тяжелым трудом! Подумать только, что эти восемь тысяч долларов в конце концов чистый блеф и что они лежат на текущем счету в банке Адамса и Ко. Ну так вот что! По-моему, этим вопросом должен заняться комитет общественного контроля!»
Когда выяснилось, что Хокинс больше не повторил такой глупости, все сгорали от любопытства узнать, куда он дел свои деньги. Наконец стихийно возникший комитет из четырех граждан отправился в его уединенное жилище с определенной целью, хотя сделано это было так, как будто они зашли к нему мимоходом. После обмена обычными формулами вежливости и когда обеими сторонами было сделано несколько попутных замечаний о скверной погоде, Том Уингейт приступил прямо к делу:
— Здорово вы на днях облапошили Джека Гэмлина, а? Он жалуется, что вы не дали ему отыграться. А я сказал, что вы не такой, черт побери, дурак, правда, Дик? — продолжал хитроумный Уингейт, взывая к сочувствию приятеля.
— Да, — быстро сказал Дик. — Ты сказал, что двадцать тысяч долларов нельзя бросать на ветер. Ты сказал, что Сайрус может лучше пристроить свой капитал, — добавил Дик, безо всякой причины вдруг начиная привирать, — я не помню, что ты говорил о том, как он хочет его поместить, — продолжал он, с небрежным равнодушием обращаясь к своему другу.
Уингейт, конечно, не ответил, а посмотрел на Дурака, который с выражением беспокойства на лице тихонько потирал себе ноги. Помолчав, он умоляющим тоном обратился к своим гостям:
— Бывало у кого-нибудь из вас когда-нибудь что-то вроде дрожи в ногах — от колена и ниже? Что-то такое, — продолжал он, несколько оживляясь, — что-то вроде озноба, но не озноб. Такое чувство, как будто вы истощены до предела и вот-вот окочуритесь! Когда не помогают ни пилюли Райта, ни хинин.
— Нет, — отрезал Уингейт с таким видом, как будто он один выразил мысль всех своих друзей. — Нет, никогда не случалось. Вы, кажется, говорили о том, куда вы поместили ваш капитал...
— И при этом желудок не в порядке! — продолжал Хокинс, краснея под взглядом Уингейта и все же отчаянно цепляясь за свою тему, как потерпевший кораблекрушение моряк держится за обломок бортовой обшивки.
Уингейт ничего не ответил, а только многозначительно взглянул на остальных. Хокинс явно уловил это признание его умственной неполноценности и, как бы извиняясь, спросил:
— Вы, кажется, что-то говорили о моем капитале?
— Да, — ответил Уингейт так быстро, что Хокинс не успел даже перевести дух, — о капитале, который вы употребили на...
— На покупку оврага Рафферти, — робко произнес Дурак.
Одну минуту ошеломленные гости уставились друг на друга. Овраг Рафферти — пресловутое злополучное место Пятиречья! Овраг Рафферти — неосуществимый план в высшей степени непрактичного человека; овраг Рафферти — нелепая идея провести воду, которой там не было, в место, где она не была нужна! Овраг Рафферти — который похоронил в своих илистых недрах деньги самого Рафферти и двадцати несчастных акционеров!