Дурак

«Бей первым.

Никогда не жди, пока тебя ударят. Запомни: бей первым. Бей изо всех сил, бей в нос, в пах, в горло… Не бойся, не убьешь. Дураки живучи, им всегда везет. Так что — бей. Не думай о последствиях, просто — бей. Думай только о следующем ударе, если не получится свалить сразу.

Отвлекающим кинь в лицо, кулаком, пятерней… И, с шагом — удар ногой в колено.

Так говорил отец.

Вспышка памяти. Отчетливо. Фокус. Края размыты. Ему пять или шесть лет. Отец взял его с собой на охоту. Заволжские леса, просеченные бугристыми пустошами и глубокими извилистыми оврагами. На земле, по земле, из земли разбросаны, торчат, выступают выбеленные ветром кости — мослы, ребра, черепа — животных, сожранных волками.

Охота на волков.

Врезающийся с степь край леса перечерчен шпагатами с обмохренными языками ярко-алых тряпок. Флажки. Лесной волк не выходит за красное. Так принято между волками и людьми.

Ему, пяти или шестилетнему, уже отвратительны эти флажки, уже ненавистны охотники.

Отец.

«Возьми оружие в руки. Положи палец вот сюда. Руку расслабь. Отставь ногу. Целься…»

В лесу — грохот выстрелов, безошибочно определяемый звук. Убивают тех, кто не решился или не сумел выскочить из красной зоны. Убив, не хвастаются, не шумят. Молча — за лапы — забрасывают волчьи трупы за откинутый борт ГАЗ-53его. По каждому хвосту — денежное вознаграждение.

Тут же водка «Экстра», несколько бутылок, молча — по стаканам. Отец прикладывается к горлышку. Два глубоких вдоха — и пустая бутылка летит в овраг. Преломленный винчестер на плече.

1971-й год.

Ему пять или шесть…

Он — Вячеслав Михайлов. Славик — дома. Славка — во дворе.

Ему восемь лет.

Отец с матерью на кухне. Он слышит из комнаты их напряженный шепот. Мать, сквозь слезы:

— Они хотят выкинуть меня с кафедры… и вообще — из института. Это травля, понимаешь, травля!

— За что? — шепот отца густой, тяжелый. Славка будто бы чувствует запах табака от отцовских усов.

— За то, что я не такая, как они. Формально… Даже смешно! Кто-то… Знаю, ректор! Пустил слух, что я посещаю какую-то секту. Тайные молебны… бред! Будто бы на квартире у Кузьменко. Кузьменко они уже уничтожили. Ты знаешь, я рассказывала.

Молчание отца.

Славка сжимает кулачки в кровати. Впервые он осознает бессилие взрослых.

Мать:

— Как быть, Миш?…

Молчание. Мать знает, что никто не поможет. Работа была для нее религией, институт — храмом.

Страшное, бессильное молчание отца.

Все утро Славка точил во дворе перочинный ножик — «лисичку». Наточил. Резанул наотмашь по рябиновой ветке, ветка слетела, скошенная. Славке показалось, что деревце охнуло.

На трамвае доехал до института.

Вахтерша у входа.

— Куда, мальчик!

— К маме.

— А кто ма…

Третий этаж. Коридор. Электронное табло, новшество. Спрятался за углом. Вытирая платком под глазами, из кабинета выходит мать и замирает у окна. На ней темно-сиреневый костюм. На двери табличка: «Ректорат».

Мужчина в сером с отливом пиджаке, водолазка под кадык. Худощав. На лацкане ромб.

— Ты чей, маль…

Через мгновение в его ляжку впивается до бритвы отточенная «лисичка».

— Это тебе за маму!

Крики, хаос, топот в коридорах.

В поезде мать и сын. Нет больше ни родного города, ни института, ни квартиры, ни мужа.

Поезд уносит их в Москву — в никуда.

Москва.

Мраморное кладбище несбывшихся желаний.

На двоих они снимают — за двадцать пять рублей в месяц — комнату в коммунальной квартире. Мать с утра до ночи подрабатывала частными переводами с английского. Давала уроки как репетитор. «Сенька — бери — мяч», «Эти — звери — нессесери».

Перебивались еле-еле.

Будущего нет.

Третий месяц мать лежит в клинике на Каширке.

Ему двенадцать лет.

У нее онкология.

Она обречена.

Славка ходит в школу возле Спартаковской площади, в 1-м Переведеновском переулке. Заводила класса — Володя Шовковский. У Володи в портфеле жвачка «Wrigley’s» и фотографии канадских хоккеистов, бизнес — он приторговывает среди старшеклассников.

Бобби Орр — 2 рубля.

Фил Эспозито — 3 рубля.

Пачка жвачки — 5 рублей.

Славка знает, что мать безнадежна. Она скрывает давно ему известное. Отец не приезжал к ним ни разу.

Шовковского Славка дождался за углом школы, возле футбольной площадки. Резко выбросил кулак в лицо, на шаге, массой, двинул в колено и, уже валящегося с ног, добил двумя размашистыми ударами в нос.

В карманах Шовковского оказалось шестьдесят семь рублей с мелочью.

Вечером Славка принес матери пакет марокканских апельсинов и зимние польские сапожки, на которые так вздыхала мать возле витрины обувного.

К тому времени — он уже знал — мать не могла ходить. Угасала с каждым часом. Не рыдала, не истерила, только тихо говорила ему:

— Сын, теперь ты один.

В школу он не вернулся. Знал, что сдадут в интернат.

Собирал мелочь в фонтанах.

Воровал в продуктовых магазинах.

Ночевал на лестнице у лифтового отделения, в доме по переулку Москвина. Отжимался на пальцах.

Мать умерла в апреле.

Возле ямы на Митинском кладбище стоял он, Славка Михайлов, еще — завотделением онкоцентра и два смурных гробовщика.