Дури еще хватает
Шрифт:
Факт остается фактом (считаю, что, назвав это «законом Фрая», я не покажусь слишком самонадеянным): ничего я этими решительными и радикальными внешними изменениями не добился. Ничто, за вычетом косметической хирургии, не способно обратить Генриха Гиммлера в приятного компаньона по весенним прогулкам среди осеняемых бабочками альпийских лугов.
Так или иначе, подъехав к ресторану «Л’Эскарго», я сдал в гардероб мой «шлемак», как называли их мы, сумасшедшие двухколесные сукины дети, и сел за столик мисс Трасс. Мы поболтали — по-дружески, как старые коллеги. Я был тогда озабочен продажей книги — скорее всего, моего первого романа «Лжец», не помню. Линн показалась мне полной энтузиазма, завтрак и семийон были выше всяких похвал. В зал на первом этаже робко вошла принцесса Диана, люди из ее охраны скромно расселись за столики обоих этажей, дабы вернее бросаться всем в глаза своей неброскостью. Вот вам фешенебельный Лондон 1980-х. У меня была назначена еще одна встреча, моя «Ямаха» словно порыкивала на Сохо-сквер, ожидая, когда ей дадут свободу, и я, попрощавшись с Линн, с ревом унесся прочь и думать о нашей встрече забыл.
Две недели спустя вышел номер журнала, для которого Линн писала статью обо мне. И как начиналась эта статья?
«Твидовый Стивен Фрай…»
Я сидел перед ней, источая аромат герленовского Eau de Verveine, кожаная куртка американского военного летчика поскрипывала и поблескивала на мне, пока я не снял ее и не повесил на спинку кресла, оставшись в чисто-белой рубашке, под завернутый рукав которой была засунута на манер Марлона Брандо красная пачка «Мальборо». Ноги мои были обтянуты «ливайсами» 501-й модели, ступни упрятаны в тяжеленные, кислотостойкие и вообще крепчайшие рабочие башмаки «Док Мартенс» — обувь, которой отдавали тогда предпочтение фэшионисты (название в то время еще не известное) Сохо. Молния левого башмака уже потерлась, поскольку ему приходилось то и дело переключать передачи моего массивного байка, — и первым словом, какое пришло в голову Линн, было «твидовый»? Ладно, кто я такой, чтобы ее поправлять? О смерти Вебстер размышлял. И прозревал костяк сквозь кожу. Так, во всяком случае, уверял Т. С. Элиот {53} . Может быть, Трасс увидела под кожаной курткой и башмаками именно твид. Там, где у других людей хрящи и сухожилия, у меня — вельвет и трикотин, и так будет всегда. Мы видим в людях то, что хотим увидеть, и ничего тут не изменишь.
53
Процитировано стихотворение «Шепотки бессмертия» (пер. А. Сергеева).
Первое правило бунтаря таково: стать бунтарем ты не сможешь. Тут нужны поступки, а не склад личности, процесс, а не название. Ты бунтарь. Когда я был школьником — страдающим, сбитым с толку, обуянным манией, ущербным и грозящим ущербом всему на свете, — бунтарство вовсе не представлялось мне одной из возможностей выбора.
Можно лишь удивляться тому, как отдельные концентрированные события нашей жизни собирают столь многие ее отличительные черты в одно пугающее мгновение, а оно обращается в символ всего нашего характера и судьбы.
Я пережил одну из таких критических кульминаций летом 1989 года. В тот день я оказался в ресторане на Дин-стрит, Сохо, — заведении, от которого давно уж остались одни лишь воспоминания. Он назывался «У Бёрта» — в честь, думается мне, Бёрта Шивлава, почти забытого (большинством людей) поэта-песенника и либреттиста («Нет-нет, Нанетт», «Забавная история, случившаяся по дороге на форум» и прочие сочинения в этом роде). Мы арендовали ресторан, чтобы устроить мальчишник для Кеннета Брана, ибо то был субботний вечер, а в воскресенье ему предстояло венчаться с Эммой Томпсон — в Кливдене, в загородном поместье, которое когда-то принадлежало семейству Асторов и дало название «клике» влиятельных в 1930-х аристократов и политиков, германофилов по духу и якобы миротворцев [28] .
28
Примерно такая же описана в «Остатке дня» К. Исигуро, только эта была несколько более живой и компанейской (прим. СФ).
Всю предыдущую неделю Хью, Роуэн и мои коллеги черногадючники репетировали финальный эпизод фильма «Черная Гадюка рвется в бой», и в Сохо все мы приехали с технической репетиции в телевизионном центре довольно усталыми. Я прикатил на моем норовистом и рыкливом байке-вседорожнике и поставил его напротив ресторана, на Буршье-стрит, известной всем как «Мочегонный проулок». Я и по сей день теряюсь в догадках — следует ли произносить официальное название этой улочки, Bourchier, как «Boor-she-A» или оно должно странным образом рифмоваться с «voucher»? Горе в том, что, по моим предположениям, не существует на свете человека, способного сказать мне это. Вопрос сей волнует меня лишь потому, что я: а) лингвистический зануда, повернутый на такого рода пустяках, и б) однажды я судил в школе Харроу конкурс декламаторов «Чтецкая премия леди Bourchier» и, помню это совершенно ясно, произносил фамилию леди в рифму с «Sloucher and Croucher», поверенными в делах и государственными нотариусами. В тот раз я присудил школьнику с экзотическим именем Бенедикт Камбербэтч вторую премию. Вторую. Имя мальчика, получившего первую, я вспомнить не могу, однако надеюсь, что он внезапно прославится как актер, заткнет Бенедикта за пояс и наконец докажет мою правоту. Правда, меня не покидает мысль, что случится это навряд ли, и оттого я чувствую себя рыбаком, упустившим большую рыбу. Так или иначе, я поставил мою «Ямаху» носом к ресторану «У Бёрта», где Кеннет Брана и его друзья праздновали последнюю его холостяцкую ночь.
Я совершенно искренне намеревался провести этот вечер как хороший мальчик, поскольку назавтра меня ожидали съемки уже упомянутого последнего эпизода рвущейся в бой Черной Гадюки. И, выпив пару порций водки с тоником, моего излюбленного в то время напитка, я подошел к Кену, чтобы обнять его, как полагается, на прощание.
— Вот, — сказал мне Кен, — держи.
И протянул здоровенный бокал, до середины полный виски.
— Я, право же…
— Давай-давай! До дна.
— Ну, как скажешь.
Я осушил бокал и прорезал толпу гостей, чтобы забрать «шлемак» и перчатки, которые вместе с описанной несколько раньше кожаной курткой составляли единственную мою защиту от освежевательного «момента», как мы, двухколесники, именуем любую аварию — от простой потери заднего колеса до сальто через руль.
В то время улицы Лондона наводнили мотоциклисты. В пережившей «Большой взрыв» тэтчеровской Британии и особенно в Лондоне процветали soi-disant [29] отрасли сферы услуг. Интернет переживал пору младенчества, оставаясь уделом любителей, факсы были большой редкостью. Я уже описал вездесущих курьеров-мотоциклистов в по-прежнему допечатывающихся и совершенно очаровательных «Хрониках Фрая». Создаваемые ими шумы и запахи (мотоциклистами, а не «Хрониками», последние пахнут легкими и приятными духами) проникали повсюду, и сейчас, просматривая архивные кадры той поры, вдруг понимаешь с испугом, насколько скудна мотоциклами наша теперешняя столица. Других способов быстрой доставки документов или рукописей попросту не существовало, и многие тогдашние студенты пополняли свои карманы, носясь посыльными по городу в совершенном пренебрежении безопасностью — своей и пешеходов.
29
Так называемый (фр.).
Полагаю, мы, беспечные ездоки, были тогда легкой добычей автобусов.
Я перешел Дин-стрит, натягивая перчатки и насаживая на голову тесный шлем, снял мою зверюгу с подпорки и перекинул ногу через седло. Включил двигатель и только-только начал выезжать из проулка, когда чьи-то тяжелые ладони опустились мне на плечи. Мать твою, сейчас меня ограбят. Обожаемый мною мотоцикл угонят. А если я врублю мотор на полную и попытаюсь удрать, то байк рванется вперед, а я, повисев немного в воздухе на манер Хитрого койота, грянусь оземь, да еще и копчик сломаю.
Я повернулся лицом к напавшим на меня громилам.
Дважды мать твою и двадцать тухлых анусов в придачу. Полицейский. Какого хрена?
И не один — второй констебль выступил из тени и провел ребром ладони по горлу: выруби двигатель. Я подчинился, снова поставил байк на подпорку, соорудил чарующую, примирительную улыбку и снял шлем.
Шлем, будь он неладен, становится, когда опускаешь щиток, — а я его опустил — почти воздухонепроницаемым, и теперь из-под него вырвалось и ударило в лицо Второго Констебля теплое, ароматное облачко, отдающее чем-то солодовым, торфяным и очень шотландским.
— Вот так так. Вот так, вот так, вот так так, — сказал Второй Констебль Первому. — Виски.
Первый Констебль снял с моих плеч ладони, позволив мне слезть с мотоцикла.
Прямо напротив клуба «Граучо» стоял полицейский фургон.
— Вы немного пошатывались, переходя улицу, сэр, — объяснил мне Первый Констебль.
Это он мне «достаточные основания» излагает, сообразил я. После отмены древних законов, позволявших полиции задерживать какое угодно «подозрительное» лицо, ее обязали сообщать людям вескую причину их задержания. Несколько лет назад «Недевятичасовые новости» вдоволь потешились по этому поводу: «расхаживал в грязной рубашке по стройплощадке» и так далее. Уверять полицейских, что я вовсе не «пошатывался», смысла не было. Переходить улицу, одновременно натягивая мотоциклетный шлем, дело непростое, я, может, и вилял из стороны в сторону, однако ни один разумный наблюдатель не заподозрил бы, что я того… этого, пыт пырами, оцифер. Без толку: я у них в руках, и, даже сомневаться нечего, они попросят, чтобы я дохнул в эту их трубочку.