Дурная кровь

Гэлбрейт Роберт

– Дак да, братан, я тоже так думал, – сказал Полворт. – Но со временем допер, в чем суть. Я ведь тебе рассказывал, как это произошло? Как я в конце концов сделал предложение Пенни?

– Не припоминаю, – ответил Страйк.

– И эту байду про Толстого не рассказывал? – Полворту не верилось в такое упущение.

Страйк собрался хлебнуть еще пива, но от изумления даже опустил стакан. С раннего детства Полворт, наделенный цепким умом, презирал любые виды знания, которые не приносили немедленной практической выгоды, и не держал в руках никаких печатных изданий, кроме технических инструкций. Ошибочно истолковав удивление друга, Полворт объяснил:

– Толстой. Писатель такой был.

– Ага, – сказал Страйк. – Вот спасибо. И каким боком Толстой?…

– Я ж тебе рассказываю, ты меня слушаешь

или нет? Мы с Пенни тогда разбежались во второй раз. Она мне все кишки вывернула насчет помолвки, а я эту помолвку в гробу видал. Короче, сижу как-то в баре, рассказываю дружбану моему, Крису, что, мол, задолбала уже, кольцо требует… да ты его знаешь, Криса. Здоровенный такой, шепелявый. Ты его видал на крестинах Розвин. В общем, рядом за стойкой сидит мужик в возрасте, хлыщ такой, пиджак у него вельветовый, волосы уложены, и реально меня бесит, потому как в открытую подслушивает, ну я его и спрашиваю, чего, мол, тут вынюхиваешь, а он смотрит на меня в упор и говорит: «Да, как нести груз и делать что-нибудь руками можно только тогда, когда груз увязан на спину, – а это женитьба. И это я почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались руки. Но без женитьбы тащить за собой этот груз – руки будут так полны, что ничего нельзя делать. Посмотри Мазанкова, Крупова. Они погубили свои карьеры из-за женщин». Ну, я и подумал, что Мазанков и Крупов – дружбаны его. И на кой черт, спрашиваю, мне про них знать? А он такой: да это я, дескать, писателя одного цитирую, Толстого. Слово за слово, разговорились, и вот что я тебе скажу, Диди: в моей жизни это был момент истины. Как будто лампочка вспыхнула. – Полворт ткнул пальцем в воздух над своей лысеющей головой. – Он мне многое тогда открыл. Мужскую судьбу. И вот он я: ищу, где бы перепихнуться в четверг вечером, потом в одиночку тащусь домой, поиздержался, на душе гадостно; прикидываю, сколько ушло на баб, на всю эту мороку, и захочется ли мне к сорока годам в одиночестве порнуху смотреть, а сам думаю: зри в корень. Ведь есть же причина жениться. А кого я найду лучше Пенни? Сколько можно с девками в барах трепаться про всякую фигню? Мы с Пенни друг к дружке притерпелись. Бывает ведь и хуже. Она и на личико миленькая. И все тридцать три удовольствия дома ждать будут, разве не так?

– Жаль, она сейчас этого не слышит, – заметил Страйк. – Влюбилась бы в тебя по новой.

– Пожал я руку тому хлыщу, – продолжал Полворт, не замечая сарказма. – Попросил его записать мне название книжки и прочее. Вышел из бара, схватил такси – и прямиком к Пенни домой, стал в дверь молотить, разбудил ее. Она страсть как обозлилась. Решила, что напился и за неимением лучшего к ней на ночь приехал. А я такой: ах ты, корова сонная, да я потому приехал, что жениться на тебе хочу. А книжка вот как называлась, – закончил Полворт, – «Анна Каренина». – Он залпом допил пиво. – Мутотень.

Страйк рассмеялся.

Полворт громко рыгнул и посмотрел на часы. Он знал толк в репликах под занавес и долгие прощания любил примерно так же, как русскую литературу.

– Я пошел, Диди, – сказал он, слезая с барного стула. – Если вернусь до полдвенадцатого, мне на день рожденья подарочек сделают, причем французский… вот, собственно, в чем суть. В этом, братан, вся суть.

Усмехаясь, Страйк пожал ему руку. Полворт передал привет Джоан, напомнил Страйку, чтобы тот позвонил, когда вновь окажется в родных краях, протиснулся к дверям и скрылся из виду.

2

Чье сердце бередит тревоги гнет,Тому бальзам надежды сон вернет.Эдмунд Спенсер. Королева фей

Все еще усмехаясь рассказу Полворта, Страйк понял, что темноволосая женщина у барной стойки прикидывает, как бы к нему подойти. А блондинка в очках, судя по всему, ее отговаривает. Страйк допил последнюю пинту, забрал со стола бумажник, нащупал в кармане пачку сигарет и, на всякий случай придерживаясь за стенку, встал, чтобы для начала сделать пробный шаг. После четвертой пинты протез обычно плохо слушался. Как оказалось, равновесие ничуть не пострадало, и Страйк направился

к выходу, сухо кивая тем немногим знакомым из местных, кого просто не мог оскорбить невниманием; никто его не окликнул, и он беспрепятственно вышел в теплый сумрак.

Широкие, неровные каменные ступени, спускавшиеся к бухте, по-прежнему были оккупированы курильщиками и любителями пива. Страйк лавировал между ними, на ходу доставая сигареты.

В этот благодатный августовский вечер по живописной набережной все еще прогуливались туристы. Страйку было минут пятнадцать ходу, но часть пути представляла собой крутой подъем. Страйк наугад свернул направо и перешел через дорогу, в сторону высокой стены, отделявшей автостоянку и паромный терминал от моря. Прислонившись к этой каменной ограде, он закурил, вгляделся в серебристо-серый океан и тут же превратился в туриста, которому не нужно отвечать на вопросы про онкологию, а можно спокойно сделать пару затяжек и заодно оттянуть возвращение к неудобному дивану, на котором он ворочался шесть ночей кряду.

По приезде Страйк услышал от тети Джоан, что ему, человеку одинокому, да к тому же с армейской закалкой, постелено в проходной комнате, потому как он «где угодно заснет». Тетушка решительно отвергла высказанное по телефону робкое предложение Страйка подыскать на эти дни комнату с завтраком, чтобы никого не стеснять. Страйк был редким гостем, а уж когда приезжал с сестрой и племянниками, радости Джоан не было предела: ей хотелось насладиться их компанией сполна, вновь почувствовать себя хозяйкой и кормилицей – ну разве что немного ослабевшей от химиотерапии.

Так и получилось, что Страйк, рослый и грузный, который предпочел бы простую походную койку, ближе к ночи покорно укладывался на жесткий диван, набитый конским волосом и обтянутый скользким атласным чехлом, а чуть свет просыпался от топота малолетних племянников, регулярно забывавших, что до восьми утра врываться в гостиную нельзя. Джек хотя бы для приличия извинялся. А вот старший, Люк, с грохотом и гиканьем скатывался по узкой лестнице и только хихикал, проносясь мимо Страйка на кухню.

Люк сломал совершенно новые дядины наушники, и матерый сыщик через силу делал вид, будто это сущие пустяки. А еще старший племянник придумал себе такую забаву: однажды утром он выбежал в сад, прихватив с собой протез Страйка, и резвился под окном, размахивая этой искусственной ногой. Когда мальчишка соизволил вернуть протез, Страйк, у которого уже лопался мочевой пузырь из-за невозможности вприпрыжку подняться по крутой лестнице в единственный туалет, негромко высказал племяннику свое мнение, отчего тот потом ходил как в воду опущенный. Между тем Джоан каждое утро встречала Страйка словами «Ты хорошо выспался», без малейшего намека на вопросительный знак. За долгие годы жизни у Джоан выработалась привычка с помощью легкого давления заставлять домочадцев говорить то, что ей хочется услышать. В ту пору, когда Страйк ночевал у себя в конторе и ждал неминуемого банкротства (хотя, конечно, не делился этими сведениями с родней), Джоан по телефону приговаривала: «У тебя хорошо идут дела», и ему, как всегда, казалось верхом наглости оспаривать ее оптимистические заявления. Когда ему в Афганистане оторвало голень, Джоан, стоя в слезах у его больничной койки, пока он пытался разогнать туман морфина, повторяла: «Тебе хотя бы лежать удобно. Тебе боль снимают». Он любил тетушку, которая, по сути, опекала его в детстве, но от долгого нахождения рядом с ней начинал задыхаться и давиться от спазмов. Ее неизменная привычка передавать из рук в руки фальшивую монету общительности, закрывая глаза на неудобные и неприглядные истины, вытягивала из него все жилы.

В воде блеснуло что-то серебристо-гладкое, а затем появилась пара угольно-черных глаз: у берега лениво кружила нерпа. Он понаблюдал за ее вращениями, сомневаясь, что она его видит, и по какой-то необъяснимой причине обратился мыслями к совладелице их общего детективного агентства.

Страйк намеренно не сказал Полворту всей правды о своих отношениях с Робин Эллакотт, которые, впрочем, никого не касались. А правда заключалась в том, что в его чувствах присутствовали некоторые нюансы и сложности, которых он предпочитал не касаться. Например, маясь от одиночества, тоски или подавленности, он ловил себя на том, что хочет услышать ее голос.