Душевная травма(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)
Шрифт:
Сдали второй номер в типографию. Набрали. А накануне его выхода в свет ко мне в комнату на Гимназической постучали. Дверь открыл Акоп. На пороге стоял некто в замусоленных синих галифе и защитной гимнастерке, на голове красная вылинявшая гусарская фуражка с темным кружком на месте содранной офицерской кокарды. На бедре у него болтался деревянный футляр для пистолета, такой большой, что его низкорослый обладатель выглядел как приложение к своей деревянной кобуре. Он был небрит — щеки в седой щетине — и очень мрачен.
— Кто из вас
— Я! — сказал Акоп довольно бодро.
— Идемте со мной. Вас ждут!
— Где меня ждут?
— В типографии. Вот!
Он протянул Акопу какую-то бумажку. Акоп прочитал и сказал мне с кривой усмешкой:
— Ну, когда люди так просят, придется идти!
— Скорей возвращайся! — сказал я.
— Постараюсь, но это уже зависит не от меня. В общем… на всякий случай… мамин адрес ты знаешь!
Посланец в гусарской фуражке зловеще усмехнулся.
Вернулся Акоп через три с половиной часа. Вошел в комнату, опустился на тахту, помолчав, сказал:
— Свершилось.
— Что свершилось?
Акоп отвернулся, голос у него дрогнул:
— Нас закрыли. Тираж второго номера конфискован. Я сам должен был таскать кипы в грузовик. Самое обидное, что никто из этих «ходоков» теперь не прочтет нашу передовицу!
Наутро Акоп пошел в «Красное знамя», чтобы узнать о своей дальнейшей судьбе. Редактор Георгий Михайлович — пожилой, статный, с горящими черными глазами, с пышной шапкой седеющих волос, похожий на кардинала из «Овода» — сидел за столом и что-то писал, когда Акоп вошел в его кабинет.
Акоп стоит и молчит, редактор сидит и пишет. Потом, как рассказывал впоследствии Акоп, между ними произошел такой диалог:
— Вы понимаете, что вы сделали?
— Не понимаю, Георгий Михайлович.
— Очень жаль, что вы, сотрудник партийной газеты, этого не понимаете. Вы предоставили печатную трибуну классовому врагу — нэпману, пошли к нему в услужение. Мы сейчас даем жить этим «цыпленком жареным», но кукарекать в печати мы им никогда не дадим! Диктатура пролетариата незыблема. Никто не должен этого забывать!
Редактор склонился над столом и снова стал что-то писать.
Редактор сидит и пишет, Акоп стоит и молчит.
Наконец редактор поднял голову.
— Что вы стоите, как столб?
— Я жду, что вы еще скажете?
— Я вам все сказал!
— Что мне теперь делать?
— Работать! — На суровом кардинальском лице редактора появилась тень улыбки. — Тем более что информация в газете мерзостно запущена из-за ваших… блужданий между искусством и жизнью. Идите!
Акоп вышел из кабинета редактора, надел себе на шею связку бубликов, нанизанных на мочало, и побежал по городу собирать новости для «Красного знамени».
Вскоре он переехал в краевой город, где жили его родители, и устроился на работу в большую популярную газету.
Борису Львовичу мы вернули двенадцать червонцев — то, что у нас осталось. Он был доволен, что все обошлось гладко, и, поняв, что разбогатеть на издании газеты ему, увы, не удастся, куда-то уехал. Леша Г. тоже был на отлете — папа-профессор списался со своим ленинградским институтом и окончательно решил вернуться в Северную Пальмиру. Да и мне тоже предстоял перевод в университет в краевой город. Распалось наше «товарищество на паях»!
Тут можно было бы поставить точку, но жизнь сделала еще один виток. Через полгода после того, как нас закрыли, а может быть, и побольше, я на свой адрес, указанный на последней полосе покойного еженедельника «Искусство и жизнь» как адрес его редакции, получил заказное письмо из Москвы:
«Сообщите, пожалуйста, тираж вашего еженедельника и фамилию редактора — для внесения этих сведений в намеченный к изданию справочник „Вся Россия“».
Я показал письмо Леше Г. и сказал ему:
— Ну что, по-твоему, я могу написать им в ответ?
Леша залился своим удивительным смехом и, отфыркав и отфукав, простонал:
— Ответь им гробовым молчанием. И концы в воду!
Я так и сделал — опустил концы в воду. И, боже ты мой, сколько воды утекло с тех пор!
БЕДНЫЙ ГУСАР
О бедном гусаре замолвите слово…
Ранней весной 192… года шел я по главной улице южного города, ставшего для меня, петроградца, родным.
Шел, никуда не торопясь: день был воскресный, а погода отличная, солнце уже не ласкало, а жгло, «словно щек краснота», но это легкое и очень приятное жжение смягчал свежий и влажный мартовский ветерок.
Я шел без дела, но цель у меня была: я надеялся встретить на улице Нату Б., в которую был влюблен без памяти.
В такое замечательное воскресное утро, думал я, Ната не усидит дома и обязательно пойдет погулять или с подругой, или со своей старшей сестрой — Верой Сергеевной, моей сослуживицей, А куда люди идут гулять в южных городах? Или на главную улицу, или в городской парк — вот я по главной улице и приду в парк на нашу любимую аллею и уж там-то обязательно разыщу Нату.
Я шел, равнодушно поглядывая на прохожих, и вдруг… словно молния ударила в плиты тротуара и бездна разверзлась передо мною — я увидел идущую мне навстречу Нату! Но не с подругой и не с сестрой, а с незнакомым мне молодым человеком.
Ната была вся в белом: в белом платье с короткими рукавами, несколько легкомысленном даже для конца южного марта, в белой шляпе с большими полями, красиво затенявшими верхнюю часть ее прелестного лица с фиалковыми глазами. Кожа на ее лице и открытых руках была золотистого тона, редкого для блондинок. Она была хороша как никогда! А уж спутник ее выглядел совершенно ослепительно.